Новые дизайны персонажей "Бродяги Кэнсина"

[:Устрица:]

И первой, по строгим законам безумия, будет Томоэ из 16 тома специального издания.
Я никогда не была особенным фанатом персонажа, но мне нравится её дизайн, как основной из манги, так и новый.

Важно: мы переводили с французского издания, так что смысл мог исказиться до чего угодно. Также у нас пока всего семь томов, так что мы сможем перевести только про тех персонажей, которые у нас есть.



С её глазами, чёрными, как эбеновое дерево, и без зрачков, становится трудно понять, о чём она думает.

Она обожает книги.

Старинный клинок остался от дальних предков. Один из двух шрамов на щеке Кэнсина оставлен этим ножом.

Заколка украшена снежинкой. Это подарок Акиры Киёсато.

Это шерстяной шарф, так как она мерзлячка.

Она носит чёрное нагабаори*.
*прим.пер. Нагабаори похоже на кимоно. Его носят, чтобы защититься от холода, или в качестве церемониальной одежды.

Само кимоно тоже украшено узором из снежинок.

@темы: форма: перевод, фэндом: Rurouni Kenshin

---

"Бегство"

[:Устрица:]

Фэндом: Kyou Kara Maoh!
Название: Бегство
Автор:  :Устрица:
Бета:  :Креветка:
Рейтинг: PG-15
Жанр: драма, повседневность
Персонажи: Сесилия, Гвендаль, Конрад, Вольфрам, прочие упоминаются
Пейринги: строго говоря, не важны.

Для тех, кому интересно.

Односторонний Конрад/Джулия, Адальберт/Джулия, односторонний Вольфрам/Юури, Юури/Сарареги, и ещё один, но можно считать, что его нет. Кто захочет – увидит Гвендаль/Аниссина
Размер: мини, 15 страниц и 560 слов + 83 слова бонуса
Дисклеймер: всё, что использовалось для создания текста, мне не принадлежит.
Размещение: по предварительной просьбе
Предупреждения: условное модерн-АУ. Упоминания СЛЕША. Fem!Сарареги, но это не играет никакой важной роли. Смерть одного персонажа, но канонная и не основного. Имя Сесилия по-французски сокращается как Сели. Много авторских фанонов. Короче, это уже почти не ККМ.
Примечания: Хотелось Германию, поэтому все имена перевраны на немецкий лад (Сесилия – Цецилия, Сюзанна-Джулия – Сузанне-Юлия, Юури – Юлиус, Конраат будет Конрадом (он же Курт, он же Конни), имя Данхири вообще не упоминается, Штоффеля – тоже (хотя на немецкий манер его бы звали Штеффель), Сарареги – Сара).
Очень хотелось раскрыть драматический потенциал ККМ.
Автор не всегда согласен с точкой зрения персонажей. Что там – почти никогда не согласен!

Бегство

Колеса автомобиля мирно и тихо шуршат по хорошему асфальту. Мерное чередование фонарей в полной тишине убаюкивает. Сели сидит на заднем сиденье, за спиной водителя, и наблюдает за своим мелькающим отражением в оконном стекле. В переноске, стоящей посередине сиденья, мирно спят два облезлых котёнка, взятых по настоятельной просьбе Гвендаля. Сидящий по другую сторону от котят Вольфрам тоже спит, запрокинув голову и приоткрыв рот. Блики фонарей скользят по пушистым ресницам и кончику вздёрнутого носа.
Собственно, в зеркале заднего вида Сели могла бы лучше разглядеть себя, но там также отражается лицо Гвендаля, а его сейчас не хочется видеть.
Машина летит сквозь затихшую ночь, урча мотором и провожая фонари стеклами. Время уже около часа ночи. Сели смотрит в окно на своё кривое отражение и до сих пор пытается понять, почему все получилось именно так. Этот спешный, нервный, жуткий переезд был именно её идеей, сыновей она – первый раз в жизни – поставила перед фактом своего решения, однако сама до сих пор не уверена до конца, что это необходимо. Сели никогда не обращалась к психологам, просто не было нужды, но сейчас крамольная мысль попросить совета так и лезет в голову.
Нет, совета просить надо было тогда, ещё там – спросить, и уехать вне зависимости от ответа, чтобы психолог никогда не видел больше ни её, ни мальчиков. А сейчас уже поздно, решение принято, и раз даже сыновья согласились на это, значит, так и надо.
Ведь всё, всё-всё было так замечательно! Они не знали нужды, не шли против закона, у её мальчиков были друзья, хорошее образование, любящие родственники. Она не какая-нибудь Скарлетт о’Хара, она любила свих детей. Её работа – пока она работала, – приносила хорошие деньги, но и на детей у неё хватало времени. Она так думала. Однако теперь приходилось признаться себе самой, что как мать она капитально провалилась. Всё чаще, глядя в остекленевшие глаза Гвендаля, на деланную улыбку Конрада, слыша рваное дыхание Вольфа, она думала об этом. Наконец она начала по-настоящему узнавать своих детей – и эти открытия пугали.
Где-то она явно ошибалась; но где?
Не в смерти Веллера же дело.
Гвендаль ведёт машину. Это мог бы сделать Курт – Конрад – но у него сломана левая рука. Гвендаль сказал, что он справится, и дорога действительно спокойная, какие машины в такое время, но Сели всё равно волнуется и не позволяет себе спать.
Она бросает всё-таки взгляд в сторону зеркала – Гвендаль смотрит на дорогу, между бровей залегла вечная морщинка. Глаза не косят; слава всем святым.
За его левый глаз заплачены безумные деньги, столько же – за все остальные операции. Гвендалю было всё равно, однако «ты не будешь ходить, как пират» решило дело. Сели настаивала, её сын останется красивым, и нет, никакой стекляшки, только лучший биомеханический протез, но результат ей все равно не нравится. Теперь у Гвена застывший, словно мраморный, лоб, иссеченная бровь – она никогда не станет нормальной, но это не беда – и совершенно неживой взгляд. Она ещё раз смотрит в зеркало и отмечает, что левый глаз все-таки светлее правого. Это очень расстраивает.
Проклятые лекари делают из женских лиц кукольные мордашки, пластическая хирургия процветает, но почему же они не смогли спасти лицо Гвена? Если бы она была рядом с самого начала… Сели кусает губы; по правде, она рада, что не видела сына изуродованным.
Она совершенно уверена, что этот адский механизм почти не видит, она хотела, очень хотела, чтобы машину вёл Конрад, но пару дней назад он крайне неудачно сломал руку. Точнее, руку ему сломали. Конрад вернулся поздно, весь покрытый синяками и ушибами, еле волоча ноги и придерживая правой рукой левую за локоть. Тогда Сели в ужасе подумала о проклятии, нависшем над их семьёй: Гвендаля только выписали из больницы, и она боялась, чтобы кто-нибудь также не изувечил Вольфрама.
Потом, позже, стало ясно, что похожее на котлету лицо заживёт, и опасаться нужно другого, но, вызывая в панике врачей, Сели думала, что вряд ли хоть кому-то из них удастся сохранить красоту. А Курт – Конрад, теперь Конрад – только недавно начал за собой следить.
Как меняет человека любовь! Она знала Курта, пожалуй, хуже остальных сыновей – несколько лет он провёл с отцом, за это время Сели успела ещё раз выйти замуж и родить третьего ребёнка. Гвендаль, не любивший отчима, сполна перенёс на сводного брата всю неприязнь, а обожавший Гвендаля Вольфрам во всём ему подражал. Курт рос маленьким бунтарём, диковатым и наглым. У него была прекрасная светлая голова, но уроки он демонстративно забрасывал, сбегая на тренировки. Гвен, погружённый в учебу по макушку, ненавидел его ещё сильнее.
Что и говорить, в бейсболе Курту не было равных. Жаль, что придется поставить крест на фантазиях о его блестящей карьере – там, куда они так спешат, нет хорошей команды. Впрочем, вряд ли он снова будет играть. Сели так и не поняла, что там случилось, но, похоже, команда Курта была расформирована, или что-то в этом духе. Смотреть тогда на своего мальчика, совершенно убитого, злого, было невыносимо – он совсем недавно стал капитаном и готов был разбиться насмерть за своих ребят. Курт вообще перестал с кем бы то ни было разговаривать, раздобыл сигареты и пропадал ночами не пойми где. Тогда Сели очень боялась за него.
А потом появилась эта девушка, и Цецилия готова была молиться на неё и называть святой. Её сын стал совсем другим человеком; остался в прошлом угрюмый лохматый Курт, и теперь вместо него был Конрад, аккуратный улыбающийся Конрад. Идеальный сын и мечта любой женщины.
По Юлии Конрад сходил с ума. Хотя на самом деле она была не Юлия, а Сузанне; Юлия – второе имя, специально для молодого влюблённого. Всё это было похоже на прекрасный роман: Конрад сидел у её ног, с нескрываемым наслаждением слушал рассказы обо всём на свете, играючи бросил курить и начал, наконец, ночевать дома, чего не делал с пятнадцати лет. Сели сама познакомилась с ней и была очарована. Сузанне, красивая, умная, женственная, относилась к Конраду более чем хорошо, ласково называла его «своим самым близким другом», и Сели уже воображала себе две шикарные свадьбы – у Гвендаля к тому времени давно была девушка, Аниссина.
Теперь, похоже, думает Сели, провожая фонари глазами, девушки у Гвена никогда не будет, а Конни опять станет ночевать бог знает где, у девиц, страшных как проклятие.
Она смотрит на коротко подстриженный затылок Конрада – он повернул голову к окну, может, тоже уже спит, – и надеется, что он не отпустит снова эти жуткие патлы. Курить он снова будет, уже курит, и Вольфрам таскает у него зажигалки – отогревает крышки у тюбиков и просто подолгу смотрит на танцующий язычок пламени. Курение не так страшно – в конце концов, это стильно, что бы там ни говорили, но мрачного лохматого типа Сели больше не хочет видеть. А там, за сладкой неживой улыбкой, он есть. Прячется. И, быть может, даже хуже прежнего.
Нет, но как она могла так ошибаться? Пусть она ничего не знала о своих сыновьях, но как эта девчонка умудрилась её провести?
«Очень просто, – зло думает Сели, разглаживая платье на коленях. – Ты, глупышка, так хотела, чтобы всё было идеально, что ничего в упор не замечала. А ведь Конрад через раз говорил об этом – как его? – а, Адальберте. Была бы ты чуть-чуть внимательнее тогда…»
Сузанне прислала Конраду приглашение на свадьбу – спустя три года общения. Сели запретила ему идти. «Тебе нечего делать на чужом празднике», «Он не увидит твоего отчаяния», «Не смей говорить, не смей даже думать, что ты что-то ей должен» и куча других фраз. Она целый вечер ходила за сыном как тень, она отменила все завтрашние встречи, чтобы убедиться, что он никуда не пойдёт.
Конрад был послушным и остался дома.
Сели до сих пор благодарит бога за то, что успела первой на следующий день проверить почту и забрать конверт, отправленный этой бездушной куклой. Подумать только, прислать Конраду, нежному, влюблённому Конраду письмо со своей свадебной фотографией!
«Мой дорогой друг…», и «…в этот чудесный день…», и «…так жаль, что тебя не было рядом…», и «…Адальберту тебя тоже не хватало…», и «…мы все желаем тебе поскорей поправиться…», и «…ты всегда будешь самым дорогим гостем…». И ещё две страницы лживых сожалений и притворного сочувствия. Нет, ну какая же мерзавка!
Теперь Сели умнее. И если такие девушки, как Сузанне-Юлия, говорят молодому человеку «друг» – значит, он и в самом деле только друг, не больше. Но тогда, распечатывая конверт, Сели тряслась от гнева и обиды за обманутого сына.
Эта несчастная фотография целый день лежала среди её вещей под каким-то шарфиком – заметить невозможно, да никому из мальчиков и не нужен был заваленный косметикой стол. Сели то и дело брала снимок в руки, разглядывала так и эдак, высматривала что-то – а что там можно было высмотреть? – и пыталась понять, о чем же думала эта девочка, выходя замуж. Не за Конни, за… этого.
Снимок показался ей очень плохим. Сузанне, стройная, пепельная блондинка, в белом платье просто таяла. Сели зло отмечала неудачно наложенный макияж, слишком небрежную, даже неаккуратную причёску, простецкие цветы, церковь – могла бы быть и лучше, отвратительную работу фотографа и миллион других мелочей, которые способна запомнить только кипящая ядом женщина. «Если бы эта дурочка вышла за Конни, – думала она, кусая губы, – у неё была бы совершенно роскошная свадьба. Почему? Чем он ей не угодил?».
Досталось и жениху. Говоря откровенно, если бы Сели просто встретила его на улице или ещё где-то – наградила бы восхищённым взглядом. Высокий и широкоплечий мужчина, обнимавший невесту за плечи, так и светился торжеством. Он был даже почти хорош: не выцветше-бледный, как Юлия, а яркий, смуглый, золотой блондин с горящими, почти синими глазами. Лицо, грубое и чувственное, смягчалось полной любви улыбкой.
Хотя нос мог бы быть и аккуратнее. А подбородок более благородной формы. И складки на лбу – ужасно. И у Конрада не такие суровые брови. А руки просто наверняка грубые; Сели три раза была замужем, грубые руки у мужчины – это кошмар, уж она это знает.
«Дикарь, – припечатала Сели, сверля глазами фотографию. – Любовник на одну ночь. Какой из него муж? Вот глупая! С ним же нельзя в приличном обществе показаться. Как, ну как можно было предпочесть чудному, ласковому Конни, похожему на принца или рыцаря, этого мужика?».
Ничто не могло оправдать пренебрежения Конрадом. Её сын очень привлекателен, более того – у него есть манеры и образование. Юноши, как он, сейчас нигде не встретишь. Кем надо быть, чтобы отвергнуть его ради такого? Такого – да, грубияна. Дикаря. О какой культуре можно говорить, боже правый, он же похож на неотесанного викинга! И наверняка не может связать и пары слов. Пары слов! О, Сели бы послушала, какая у него лексика! Такие мужчины не выбирают выражений. А ещё он наверняка ревнив, и нежность, с которой он смотрит на молодую невесту, очень скоро превратится в озлобленное собственничество. Какие сцены он будет ей закатывать, сколько раз она ещё пожалеет о своём выборе! Ни шагу за дверь – сиди дома, готовь обеды и вытирай детские сопли, да, да. Именно это её и ждёт.
«И поделом дурочке. Конрад найдёт хоть сотню девушек, и получше».
Сын снимка не видел – Сели порвала его в клочья вместе с письмом и закопала возле какой-то клумбы, нарочно не запоминая, где именно.
К жалости Сели, ни о каких постоянных пассиях после этого речи не было. Хорошо, что они уезжают оттуда – Конрад даже случайно не столкнётся ни с неверной девчонкой, ни со счастливым соперником. Может, правда, уже сталкивался. Кто-то же сломал ему руку. «Это была просто драка, – убеждает себя Сели, – самая обычная уличная разборка. Конни теперь постоянно дерётся».
Если Конрад свяжется с криминалитетом, она не переживёт. О том, что Вольфрам может умереть от сердечного приступа, лучше даже не думать. А если Гвендаль поседеет, то это просто ужас – он же будет выглядеть старше неё, куда это годится!
Шелест колес меняется: Гвендаль выезжает на заправку. Конрад просыпается – или просто поворачивает голову – и просит купить ему чего-нибудь, а то живот сводит. Гвендаль коротко кивает и уходит.
«Купит кофе, – думает Сели. – Кофе».
– Конрад, – неожиданно для самой себя говорит она.
– Да, мама, – отвечает он, поворачиваясь. Его лицо в тени, но заметно, что он улыбается. Как кукла. Как персонаж из ужастика. Дурацкие мысли. Сели встряхивает головой.
– Тебе нужно поступить в университет, милый.
– Нужно, – покорно соглашается сын.
– Что думаешь выбрать? – она хорошая актриса, всегда была, и если сейчас её тон и кажется наигранным, то самую малость.
– Что угодно, – Конрад пожимает плечами. – Всё равно.
Работник с заправки призраком ходит возле машины. Разговор не клеится.
Возвращается Гвендаль. Он отдаёт Конраду какой-то бутерброд – бросив спорт, тот и думать забыл о правильном питании – и свой стаканчик с кофе. Отгоняет машину. Конрад шуршит обёрткой и оглядывается на Вольфрама. Но тот не хочет есть, он спит.
Гвендаль снимает со стакана крышку и высыпает в пенно-коричневую бурду все три пакетика с сахаром.
– Сейчас поедем, – говорит он Сели.
У Гвендаля синяки под глазами, и с этим ничего не сделать, потому что он никогда не высыпается.
Конрад молча жует сандвич, потом заворачивает недоеденную половину и суёт в сумку. Его подташнивает.
«Ночью есть вредно», – думает Сели. Сама она ничего не ела уже часов шесть, но фигура дороже. Гвендаль пьёт кофе и улыбается после каждого глотка. Лоб со складочкой на переносице неподвижен, поэтому лицо выглядит ужасно. «Цирк уродцев» – за эту мысль Сели готова влепить себе пощёчину.
«У Гвендаля никогда, никогда-никогда не будет девушки», – расстроенно думает она, когда они снова выезжают на автобан. Конрад откидывает голову и, кажется, засыпает. Вольфрам поворачивается во сне, и Сели дергается, словно от электрического разряда. Потом долго слушает его дыхание. Ровное. Пока он спит, с ним ничего не должно случиться.
Не должно.
– Гвен, – как можно более небрежно спрашивает Сели. – Куда ты положил аптечку?
Она сейчас впадёт в истерику, она это чувствует. Гвендаль поджимает губы и Сели злится, потому что Гвендаля ничем не взволновать, а она паникёрша. Ещё не хватало, чтобы собственный сын презирал её.
– Аптечка в сумке у Конрада. Не волнуйся, всё будет в порядке.
У него чуть не срывается голос. Становится страшно стыдно. Гримаса Гвендаля означала волнение – он разделял её тревогу, он тоже боялся, и за Вольфрама, и за неё! Если бы не проклятая операция, по его лицу можно было бы прочитать чувства.
Видимо, она очень дурная мать, раз не умеет понять своих сыновей с полувздоха.
Это её стоит благодарить за то, что ни один из них не счастлив в любви. Ни страстный Вольфрам, ни благородный Конрад, ни одинокий Гвендаль, которому это так необходимо.
Гвендаль с детства дружил с Аниссиной, и Сели была только рада этому. Такая подруга и нужна была Гвену – яркая, энергичная, эффектная, с потрясающим, ни на что не похожим именем. Она фонтанировала идеями, говорила – очень много, но не глупости, вечно таскала Гвендаля на мероприятия и выставки. «Он никогда не станет затворником, – довольно думала Сели, – пока рядом с ним такая девушка. Всё-таки мир справедлив и всё складывается удачно. А какими красивыми будут их дети! У них будут голубые глаза».
Не то, чтобы ей не нравились зелёные, но в природе хорошо разнообразие.
Когда Аниссина увлеклась химией, участие в её экспериментах стало долгом джентльмена. Гвендалю везло – он явно родился под счастливой звездой. Что бы ни случалось, даже пролитая кислота, разъевшая Аниссине юбку, колготки и сапоги, – с Гвендалем всё было в порядке.
«Счастливчик» – говорили Сели с Аниссиной в один голос.
Когда в больнице хирург сказал трясущейся от страха Сели: «Ваш сын – счастливчик, мозг не пострадал, а лицо подлежит восстановлению» – она чуть его не задушила.
Очередной опыт дорого обошёлся и девушке – у Аниссины загорелась чёлка; спасибо, что не вся голова. Сели как можно мягче сообщила ей, что с собой она может делать что угодно, но рисковать Гвендалем ей больше никто не позволит. Сейчас ей уже ясно, что из Аниссины не вышло бы хорошей подруги для Гвена: сколько бы та ни говорила о правах женщины, характер у неё был мужчине на зависть. Хорошо, что это прояснилось до свадьбы; но какой ценой!
Тогда же был и единственный случай беседы с психологом, который сообщил Сели, что Гвендаль нервно реагирует на красный цвет.
Она никогда бы не подумала, что у них так много красных вещей. Весь день она с младшими сыновьями металась по дому с огромным пакетом, собирая всё красное, бордовое, морковное. Алое платье, любимые лодочки, и другая пара туфель, и куртка, бордовая рубашка Гвена, прихватки с кухни, почти вся помада – кучи барахла. Конрад и Вольфрам выпотрошили шкафы, выкинув какие-то толстовки, шарфы, шапки и галстук насыщенного винного цвета. В пакет летели ручки, папки, коробочки, зонты, ленты. Сели переворошила даже неприкосновенную корзинку с вязанием и вынула из-под очередного недоделанного уродца несколько мотков алой пряжи. Вечером они сидели в гостиной и оборачивали в бумагу книги с красными обложками.
Гвендаль не заметил пропажи ниток, и цветных подушек с дивана, и своей рубашки – ничего. Сели сначала дулась, потом пристыдила себя: «Зачем ты тогда так старательно убирала с его глаз красное?». Единственное, что её до сих пор расстраивает – что она не может ничего сделать с теми девушками, которые, подобно Аниссине, красят волосы в красный цвет.
Хотя Гвендаль, как выяснилось позже, далеко не так страшно реагирует на красное, Сели теперь чувствует себя спокойнее.
– Что насчёт социологии? – внезапно спрашивает Конрад. Странный вопрос, ни к селу ни к городу.
– Что?
– Социологии, – отвечает почему-то не Конрад, а Гвендаль. – Университет.
Гвендаль, который так не любит разговоры за рулём.
– Ммм, это неплохо, конечно, – конечно, неплохо, но безжизненные голоса, ведущие с ней разговор, настораживают. – Но ты уверен, что тебе это нравится?
– Я люблю наблюдать за людьми.
– Манипулировать, – поправляет Гвендаль, хотя злобы в его голосе нет. – Вольфрам называл тебя манипулятором.
Конрад смеётся. Или просто хмыкает – слишком тихо, не разобрать. Ей кажется, это хороший знак.
– Придётся пропустить год, как раз подготовлюсь к поступлению. Гвендаль работу найдёт...
Это не механическая речь – в словах звучат эмоции, тонкие и хрупкие. Это прекрасно.
– Да, – улыбается Сели, осторожно, чтобы не спугнуть внезапное чувство сопричастности, которое они сейчас разделяют. – Гвен, с его прекрасным дипломом, сможет выбрать любую работу, его всюду возьмут с радостью. Правда, Гвен?
Только это, конечно, не будет работа его мечты. Не в той дыре, куда они едут.
– Правда, – отвечает сын, на сей раз так же мрачно, как всегда.
– Дома будут жить кошки, – упорно ведёт свою партию Сели. – Купим хорошего породистого кота, – какие тебе нравятся?
Она никогда не любила животных, в отличие от Гвена, и эти два бездомных комочка, подобранные на улице – первая в жизни поблажка.
– Да, – говорит Гвендаль, и голос его, наконец, теплеет. – Кошки. Не надо никого покупать.
– Всё будет хорошо, мама, – говорит Конрад совсем тихо. – Мы уже, считай, устроились, Вольфрам почти взрослый, выпустится скоро... Мы справимся. С чем угодно.
Сели снова улыбается в ответ, хотя, конечно, он её не видит, и переводит взгляд на Вольфрама. Конрад после знакомства с Юлией стал очень чутким – что теперь не мешает ему драться почти каждый вечер. Только благодаря его удивительному такту Вольфрам снова стал относиться к нему, как к брату, и даже холодность Гвендаля начала неудержимо оттаивать.
Сели очень нравится смотреть на спящего Вольфрама. С недавних пор – а если честно, то уже второй год, – у него только во сне бывает такое спокойное лицо. Любовь действительно сильно меняет людей: влюблённый Конрад улыбался, влюблённый Вольфрам был мрачным и нервным.
Как обычно, до самой катастрофы она ничего не замечала. Вольфрам учился, ходил заниматься рисованием, цапался с братьями, копировал Леонардо и Микеланджело. Сели ликовала: хоть один её сын будет иметь отношение к изящным искусствам. На перепады настроения она раз и навсегда махнула рукой, напомнив сама себе про переходный возраст. Всё в доме дышало любовью: Гвендаль занимался химией с Аниссиной, Конрад пропадал у Юлии, сама Сели четвёртый раз собиралась замуж – до подростковых проблем никому не было дела.
В очередной попытке навести порядок она нашла одну из тетрадей Вольфрама и ничуть не удивилась, найдя там на последних страницах каллиграфически выписанные буквы «J» и ангелов. Тем же вечером Вольфрам был загнан в угол в собственной комнате и подвергнут допросу: «кто-она-какая-из-себя-и-давно-это-почему-ты-мне-не-рассказал».
Сын страшно запирался и молчал, как советский партизан. Но Сели не сдалась и каждый день не забывала спросить, кто такая эта таинственная «J». Вольфрам всё больше психовал, бегал к братьям за поддержкой – безуспешно, – даже грубил, и когда мать совсем его замучила, сообщил, сдерживая слезы, что «J» – его одноклассник, Юлиус.
После этого они больше недели практически не разговаривали. Вольфрам боялся смотреть матери в глаза, Сели судорожно перестраивала свои взгляды на свободную любовь.
Она понятия не имела, что делать с подростками. И подавно – что делать с подростками-гомосексуалистами. Вольфу было пятнадцать, Конни в этом возрасте уже сам строил свою личную жизнь. Тогда Сели первый раз пришла в голову мысль поговорить со специалистом, но, когда она осторожно предложила это Вольфу, тот покраснел – опять почти до слёз – и сказал, что умрёт от позора.
Похоже, именно с этого момента Сели поняла, как нужна сыновьям её поддержка. Они не поехали ни к какому психологу, вместо этого Сели сама целый вечер сидела с сыном, гладила его по волосам и говорила всякую чушь – что это не страшно, не конец света, жить с этим можно, и вообще, познакомь меня с Юлиусом, раз уж он так тебе нравится. Вольфрам успокоился, притащил огромную стопку набросков и зарисовок и рассказывал об этом парне целый вечер. Сели улыбалась через силу – всё это было совсем нехорошо, – а потом до глубокой ночи просвещалась в интернете, пересиливая отвращение, о деталях безопасного секса для геев, от всей души надеясь, что Вольфу это не понадобится. Хотя Конни в его возрасте… уже всё знал. Насчет Гвендаля Сели до сих пор не уверена, но спрашивать как-то неудобно.
Она по-прежнему надеется, что розовая сорочка, которую она давным-давно подарила Вольфраму, с этим никак не связана.
Вольф стал притаскивать одноклассника в гости. Во внешности Юлиуса не было ничего особенного – мышонок, невзрачный и нелепый. Но милый. Он мог часами увлечённо говорить о ерунде, страшно смущался по любому поводу и моментально покорил своим характером всех в доме – вплоть до Гвендаля и еле живого фильтра, который после его визита стал работать нормально.
«Могло быть и хуже», – философски размышляла Сели, наблюдая, как Вольфрам заматывает Юлиуса в шарф и читает нотации, словно сварливая супруга. Это мог бы быть какой-нибудь извращенец. Или грубиян, который растопчет цветок нежного чувства и даст Вольфраму в нос. Да даже преподаватель – и вот тогда проблемы были бы неизбежны. А Юлиус хороший мальчик из приличной семьи. Ничего выдающегося, но Вольф его обожает. Спать с ним сын не хочет – и хорошо, и пусть не захочет никогда, думала Сели, выцарапывала гостя из любящих рук и провожала за дверь с напутствием «заходить почаще».
Не то, чтобы мальчик пользовался этим приглашением. Похоже, он был сыт Вольфрамом по горло, но молчал – из вежливости и уважения к чужим чувствам. Сели от всей души надеялась, что он, с его-то тактичным отношением, сможет сгладить эту ситуацию и перевести бешеные страсти Вольфрама в хорошую крепкую дружбу. И ей не придётся вмешиваться. Обычно Сели была уверена в своих силах, особенно если дело касалось любви, но сейчас её не отпускало чувство, что если она предпримет хоть что-нибудь, то точно всё испортит.
Страстный, пылкий, ревнивый и вспыльчивый Вольфрам совершенно не умеет ухаживать. О взаимности нечего было и думать. Эта чушь просто обязана была прекратиться, рано или поздно. Юлиус, конечно, хороший, но всё-таки Вольфраму она желала не этого.
Сейчас Сели готова принять как родного любого мальчика, юношу или мужчину – только бы Вольф был счастлив; а остальное, в сущности, такие мелочи.
Признаваться в любви сын не спешил, а Сели не торопила. Вынужденный молчать, Вольфрам сходил от ревности с ума, и, вернувшись с занятий, носился по всему дому, хватаясь за голову и рыча от бессилия. Старшие братья, способные помочь ещё меньше матери, дипломатично молчали. Потом все привыкли и вообще перестали реагировать.
Мучения Вольфрама достигли предела полгода назад, когда после рождественских каникул Юлиус представил ему свою подружку. Это уже не было химерой распалённого воображения, это был противник, и противник очень сильный. Девчонка была белокурая, совершенно плоская – ни бедер, ни груди – и ласковая, как кошка. У Вольфрама не было шансов.
Тогда Сели надеялась, что Вольф образумится. Теперь ей кажется, что в жизни её сыновей слишком много блондинок и Юлий с Юлиусами – и ни от кого из них нельзя ждать ничего хорошего.
Этой Саре ничего не пришлось делать – Юлиус сам побежал за ней, как привязанный. Вольфрам страдал страшно, забросил рисование, тоже пытался курить и, слава богу, не начал, слишком сильные запахи никогда ему не нравились. Сели снова ждала; должна же когда-то дурь выходить из головы.
Дурь не вышла. Вольфрам, изведя себя до состояния комка нервов, снова взялся за кисти, и только тогда Сели оценила размеры катастрофы. Вся классическая манера канула в небытие, портреты Вольфрам практически забросил, и теперь целыми днями писал жуткие ломанные натюрморты, кромсая пространство на куски и выворачивая наизнанку. Когда Сели это впервые увидела, то даже не смогла поверить, что это работа её сына. Восторгов педагога – «какая смелая манера» – она категорически не разделяла. Её сыновья всё больше пугали: сначала драки Конрада и монстры, которых вяжет Гвен, теперь эта… «манера». Потом Вольфрам снова занялся портретом, и Сели стало ещё страшнее. Таких кошмарных созданий она даже представить не могла.
А потом ей позвонили из школы и сказали, что Вольфраму стало дурно, и он в больнице.
Врач сказал тогда какое-то умное слово – «тахикардия», кажется. Он разводил руками, качал эффектно седеющей головой, сознавался в полном недоумении и задавал всякие нелепые вопросы. Ну, может, что-то и вправду было нужно для диагноза, но спрашивать «Не было ли у вашего сына сильных потрясений в последнее время?» – это, по меньшей мере, бестактно.
Вольфа не скоро дали забрать – проводили обследования, исследовали результаты, назначали лечение. Посоветовали Сели отвести сына к психологу. Вольфрам пил таблетки и страдал.
В больнице было нечего делать. Братья притащили стопку альбомов и вынули из стола Вольфа всё, что на их взгляд могло подойти для рисования. Сын целыми днями сидел на своей кровати и, ссутулившись, творил – то снова жуткие абстракции, то пейзажи. Создал давно обещанные портреты матери, Конрада и Гвена. Рисовал цветы. Делал больничные эскизы.
Врачи диагностировали улучшение.
Сели помнила про психологов. Она поговорила со знакомыми и набрала длинный список телефонов «хороших специалистов». Потом вспомнила полные ужаса глаза Вольфа – и выкинула их все.
Сын успокаивается во время работы, это самое главное. Вольфрам прекрасный художник, безусловно талантливый. И уж точно не хуже современных бездарей, чьи работы стоят кучу денег. Но даже если он за всю жизнь не продаст ни одной картины, пусть всё равно пишет. Пусть холсты стопками пылятся в чулане или шкафу. Пусть только он пишет.
Это всё-таки не курение, не алкоголь и не наркотики.
Потом умер Веллер, вышла замуж Юлия, потом Гвен долго-долго лежал в отделении пластической хирургии, наконец, Конрад сломал руку – и дольше выносить это Сели не смогла. Они уехали.
Машина снова тормозит – почти добрались, но в новом городе Гвендаль не ориентируется. Он ищет навигатор в бардачке, спрашивает у Сели точный адрес и ждёт, пока придет сигнал со спутника, барабаня пальцами по рулю. Городок погружён в темноту, и кажется, что им тут никто не рад.
Сели старается не думать, какая она ужасная мать. У Конрада рассечена правая бровь – давно, после какой-то тренировки или матча, но она не помнит, как возила его к врачам, как накладывали швы. Даже сколько лет ему было – даже этого.
Может, это вообще было при Веллере.
– Конрад, милый… – начинает она, но не договаривает.
– Что, мама?
– Нет, ничего… Не таскай багаж, у тебя же рука в гипсе…
– Хорошо.
Ещё не хватало говорить сыновьям, что она сознательно отравляла их жизни: держала Гвендаля возле этой девицы, не уберегла Конрада, не дала признаться Вольфраму. «Рядом со мной мужчины обязательно мучаются» – думает Сели, глядя в окно на спящий городок. – «Даже Рейвен, выросший в такого милого зануду, и тот предпочитает мне общество брата».
Её четвёртая свадьба так и не состоялась, и дело было вовсе не в несогласии Рейвена. Сели могла просто поставить его перед фактом: «Завтра ты на мне женишься»; главное было предупредить его как можно позже, чтобы не успел ничего придумать или сбежать. У неё было три сына и так хотелось дочку! Но, похоже, этим мечтам сбыться не суждено – в её возрасте рожать уже рискованно, и потом, не может же она теперь оставить своих сыновей ради нового ребёнка. Не сейчас.
У навигатора неприятный голос. Улицы спят, не горит ни одна вывеска, тени длинные и синие. Часы на приборной панели показывают без десяти четыре. Улицы перекопаны, и прибор водит их по кругу. Там, где он видит дорогу, проехать нельзя; Гвендаль хмурится сильнее. Сели тоже хмурится – последнее время вязание перестало так хорошо снимать стресс, и сын пристрастился к ликёру.
Сели долго не могла понять, когда и с кем она ухитрилась выпить полбутылки, а потом зашла вечером к Гвену в комнату, чтобы тот в очередной раз разобрался со счетами. Он сидел за компьютером, и, кажется, готовился к зачету – или коллоквиуму – перед ним лежала надкушенная шоколадка, а из стакана на углу стола характерно сладко пахло.
Сцена получилась дурацкая.
– Это алкоголь?!.. – начала Цецилия реплику Разгневанной Матери.
– Ликёр. Праздную твою полную финансовую независимость от дяди. Извини, что взял.
Учитывая, сколько сил и нервов потратил Гвен в этой затянувшейся войне, право отметить он имел. Возразить было нечего.
– А… почему в стакане?
– Есть разница?
– А почему ликёр?..
Скандала не вышло, Сели не удалось поиграть в суровую матушку, но они договорились, что без её ведома Гвен не будет ни покупать алкоголя, ни пить вообще. Будь это что-нибудь благородное, ром, коньяк или виски, она бы контролировала процесс по уровню жидкости в бутылке, но Гвен пьёт то же, что и она, и следить затруднительно.
Сначала это было странно – Гвендаль и от пива, и от вина всегда отказывался, Сели даже думала, что он вообще трезвенник, – а потом она вспомнила гигантскую плитку шоколада, которую сын сгрыз в полном одиночестве в придачу к алкоголю, и без того сладкому.
– Приехали, – резюмирует Гвендаль. Машина плавно тормозит.
«Сластёна», – думает Сели и бережно касается плеча Вольфрама. Тот спит, как убитый; очень хорошо. Она ещё трясёт его и он, наконец, просыпается. Впрочем, стоит ему лечь, как он тут же уснёт снова.
– Мы специально всё рассчитали, чтобы приехать в ночь? – бодро интересуется Конрад, пытаясь закурить одной рукой. Он вылетел из машины первым – в салоне дымить нельзя – и даже дверь открывал пинком.
Дом стоит рядом, двухэтажный, тёмный и неуютный. Их вещи свалены в гостиной и прихожей, ни одна постель не заправлена; уезжали в спешке и к новоселью ничего не готово. Пятый час, и все, включая её саму, зверски хотят спать, особенно Вольфрам. Он сонно хлопает ресницами и неловко вылезает из машины – последним. Гвендаль забирает котят с заднего сиденья. Конрад встречает его хмурый взгляд, убирает зажигалку в карман и озирается в поисках урны – погасить и выкинуть тлеющую сигарету. Не находит, виновато улыбается старшему брату и выдыхает дым сквозь зубы.
– Да, специально, – отвечает ему Сели. – Чтобы Вольфрам спал, и его не укачивало.
– Потерпел бы, – сипло отвечает Вольфрам и глубоко, судорожно зевает. Глупая похвальба; морская болезнь мучала его всегда, и несколько часов в автомобиле он бы не перенёс.
– Давайте вынимать вещи! – командует Сели и бросается открывать багажник. Гвендаль перехватывает инициативу: достаёт чемоданы, помогает Конраду закинуть сумку на здоровое плечо и отправляет Сели открывать дверь, раз уж у неё ключи.
Борясь с непривычным замком, она судорожно придумывает, как и на чём они будут спать. Идея поехать ночью на проверку оказывается не самой удачной. В багажнике – только ценные вещи, и ещё то, что последним уехало из дома вместе с ними. Там есть зубные щётки и пижамы, а вот насчёт белья Сели не уверена. Можно, конечно, сесть копаться в уже доставленном багаже, но поиск простыней займет вечность.
Справившись с дверью, она заходит в прихожую, и понимает, что спать придется при открытых окнах, так тут душно. Значит, нужны и одеяла, а то мальчики замёрзнут – ночи холодные.
Задача усложняется.
Сзади слышно пыхтение Вольфрама и грохот чемодана по плоским ступенькам. Старшие сыновья переговариваются вполголоса и зевают через слово. Сели ищет выключатель, находит, зажигает свет. Дом требует генеральной уборки. Перешагивая через коробки, загромоздившие коридор, она добирается до гостиной и слышит голос младшего сына:
– Тут просто баррикады какие-то…
Чемодан, судя по звуку, падает. Спать хочется невыносимо. Сели включает люстру, окидывает взглядом громоздящуюся до потолка гору и понимает, что не найдёт здесь одеял даже за сто лет.
– Добро пожаловать домой! – радостно сообщает Конрад из-за её спины. – Ух ты, нам не будет скучно, по крайней мере, месяц.
– Конни, – начинает Цецилия: беспечно, беспечно. – Я не помню, где лежат одеяла.
– Я помню, – говорит Гвендаль, уже отобравший у Вольфрама чемодан. Он широкими шагами обходит сваленные в беспорядке вещи, аккуратно снимает лежащие сверху свёртки, узелки и пакеты. Конрад порывается помочь, но Гвендаль так выразительно на него смотрит, что нелепость затеи становится очевидной. Вольфрам падает на диван и всеми силами старается не спать. У Сели тоже глаза слипаются: слишком устала, слишком много тяжёлых мрачных мыслей, наполненных чувством вины.
Она в три руки с Конрадом начинает распаковывать чемодан – бог с ними, с щётками, но в джинсах мальчики спать не будут, это ужасно вредно. На Гвендаля падает какая-то лёгкая коробка.
– Главное, чтобы соседи не приняли нас за воров, – смеётся Конрад.
Сели тоже смеётся и протягивает ему пижаму.
– Вольф, помоги брату переодеться, мы с Гвеном пока поищем.
– Не нужно, я нашел, – отвечает Гвендаль, демонстрируя сверток с одеялами.
– А простыни?
Пауза. Сын закатывает глаза и достаёт второй сверток.
– Тут. Выбирайте комнаты и по кроватям.
– Может, выберем завтра? – бормочет Вольфрам. – Лично я сейчас готов хоть на полу спать.
– Ага, а завтра ты опять встанешь раньше всех и успеешь осмотреть дом от чердака до подвала, пока мы будем сопеть в подушки, – Конрад здоровой рукой треплет брата по голове.
– На первом этаже есть спальня? – интересуется Гвендаль. – Если да, она за мной.
– Лень по лестнице ходить?
– Конрад, закрой рот, бери Вольфа и топайте наверх.
Гвендаль отбирает у Сели свёрток, который она так и не смогла распаковать, с лёгкостью открывает, вручает братьям бельё, одеяла и ночнушку Вольфа и выпроваживает за дверь. Сели неслышно вздыхает и пытается вынуть свои простыни – всё так плотно сложено, но не хочется наводить кавардак.
– Надеюсь, дядя не знает, где мы теперь живём? – как бы невзначай интересуется сын.
– Знает, – Сели устала, бодрости ей хватает лишь на голос. – Он приедет поздравить нас с новосельем. Вместе с Рейвеном.
С тем самым Рейвеном, который мог бы стать отцом её четвёртого ребёнка и головной болью трёх предыдущих детей.
– С Рейвеном, – повторяет Гвендаль, вкладывая в эти слова какой-то свой смысл.
– Да, с ним. Знаешь, у Рейвена есть племянница, помнишь, наверное, такая хорошенькая девочка, Элизабет, кажется. Вольфрам очень дружил с ней…
Гвендаля передёргивает.
– Не думаю, – мрачно отвечает он, подхватывая кошачью переноску.
Сели вздыхает снова и отправляется на второй этаж.
Ей нравится её новая комната. Там большие окна; вид, правда, она оценит утром. Вольфрам наверняка уже спит, раскидавшись по кровати – главное, лишь бы не падал. Конрад ворочается, за стенкой хорошо слышно; сломанная рука до сих пор мешает. Гвендаль внизу тушит свет. Тоже скоро уснёт, он ведь страшно устаёт в последнее время.
Сели уверена, что у них всё будет хорошо.
Гвендаль станет мэром, лет через семь – почему бы нет?
Вольфрам встретит любовь всей жизни – но сначала они подерутся.
Конрад на пустом месте соберёт отличную команду, и она выиграет девять сезонов подряд.
«А может быть», – засыпая, думает Сели, – «будет как-нибудь по-другому. Но в любом случае всё будет отлично».

Альтернативный финал

Бонус: жутковатый альтернативный финал
За несколько дней до Пасхи, когда особо деловые родители уже начали закупать сладости, в город въехал представительный чёрный автомобиль и остановился возле кафе на центральной площади.
– У Сары чудесный вкус, ты не находишь? Они с Юлиусом выбрали замечательное место для помолвки. И погода дивная. Я уверена, праздник удастся на славу!
– Если пиротехнический шедевр Аниссины не превратит полгорода в пыль и никого не убьёт. Стоит вообще обойтись без фейерверков. Я беспокоюсь за тебя.
– Это же Аниссина, Берт. Можешь не волноваться, всё будет абсолютно безопасно.

сентябрь 2014-май 2017

@темы: размер: миди, жанр: повседневность, рейтинг: PG-15, предупреждения: AU (альтернативная реальность), предупреждения: слэш, предупреждения: смена пола, фэндом: Kyou Kara Maoh!, форма: фан-фикшн, жанр: драма

---

Дагурокомикс: "Дракон"

[:Креветка:]

20.03.2017 в 23:17

Пишет  :Устрица::

Дракон


Я всё-таки продолжаю тему дагурокомиксов) Идея появилась до явления народу Сокрушителя.
За идею спасибо  :Креветка:

@темы: фэндом: франшиза How to Train your Dragon, форма: комикс (стрип), рейтинг: G

---

"Будни ангела-хранителя"

[:Креветка:]

Фэндом: Сверхъестественное
Название: Будни ангела-хранителя
Автор:  :Креветка:
Бета: нет
Рейтинг: G
Жанр: повседневность
Персонажи: Кастиэль, Дин (основные), Сэм, Джон, Захария (на фоне)
Саммари: три закона Динотехники (с)
Размер: 667 слов. Драббл
Дисклеймер: Всё, что использовалось для создания фика, мне не принадлежит.
Размещение: ссылочку мне и ссылочку на меня)
Предупреждения: AU. Кто очень захочет, может увидеть дэстиэль.
Примечание: посвящается  :Устрица:, для которой и писалось.

Будни ангела-хранителя

За годы, проведённые рядом с Дином, Кастиэль наизусть запоминает все его привычки, все вкусы до мелочей, все его грубоватые шутки. И, разумеется, он помнит три главных правила.
Первое, самое главное правило Дина Винчестера: защищать Сэмми.
Ради младшего брата Дин готов на всё: пустить за руль любимой машины, помочь познакомиться с симпатичной девушкой, уступить симпатичную девушку, если Сэму она тоже нравится, и, само собой разумеется, накостылять любому, кто вздумает навредить братишке словом, или, не дай Боже, делом. Дин вступается за Сэма даже перед отцом.
Однако встать рано утром, чтобы приготовить завтрак, - то единственное, на что Дин не способен в принципе.
Поэтому завтраки готовит Сэм. Он, конечно, тоже мог бы и обидчикам накостылять, и выпивкой заделиться, и ещё много чего, но Дин это всё сам умеет. А вот заботливо приготовленный завтрак старшему брату не по силам, так что такой знак ответной заботы он оценит.
Кастиэль тоже заботится о Дине, но готовить он не умеет – не завтраки, во всяком случае. Поэтому, пока Сэм раздёргивает занавески на окне, Кастиэль расчищает небо от облаков, чтобы пустить в комнату солнце. Кастиэль знает: мало что может вернее поднять настроение с самого утра. Ещё он сгоняет под окно Дина голубей, потому что обычно это – единственные птицы в городе. Голуби не белые, но курлыкают охотно, и Кастиэлю кажется, что утро вполне идиллическое. Дину нравится, когда утро идиллическое. Чтобы солнце, какие-нибудь птицы за окном орали, и завтрак – пусть Сэм и делает упор не на вкусную еду, а на полезную.
Кастиэль хотел бы сделать так, чтобы Дин научился получать удовольствие от полезной еды, но Дин кажется таким счастливым, когда набивает рот бургером, что он всякий раз это откладывает.
Второе правило Дина: слушаться отца (если это не противоречит первому правилу).
Его можно понять. Джон Винчестер – суровый человек, но его решительность, упорство, его неколебимые принципы вызывают уважение даже у Кастиэля. Однако, как и все отцы, Джон порой может и перегнуть палку, почти навязывая сыновьям свои взгляды. Кастиэль иногда жалеет, что не может вразумить Джона – всё-таки, он не его ангел-хранитель.
Всё, что он может – утешить Дина, если отец слишком сильно заденет его брошенной в сердцах фразой. Тогда Кастиэль до конца дня ходит за Дином след в след и устраивает маленькие чудеса вроде халявного пива – во вкусе Дина – или же вроде минуты тишины наедине со Вселенной – в собственном вкусе. Дину по душе оба варианта. Кастиэль уходит только когда Дин уснёт, глубокой ночью, оставив после себя приятный сон. Завтра Дин проснётся с новыми силами, и в этот раз точно не подведёт отца.
Кастиэлю даже немножко грустно, потому что Дин так любит Джона, и при этом почти ненавидит за его авторитарность. Грустно, потому что Дин пытается жить чужой жизнью: водит папину машину, слушает папину музыку, носит папину куртку. Захария, которому Кастиэль поверил свои тревоги, подтвердил, что если бы не Джон, Дин был бы более культурным, заботился бы о своём здоровье и добился бы в жизни большего. Захарии виднее, он приближен к Господу, у него четыре лика и шесть красных огненных крыл, исполненных очей, и, наверное, так, как он говорит, было бы лучше, но Кастиэль уже слишком привязался к Дину – такому, какой он есть.
Третье правило Дина, то, которое Кастиэль понимает лучше всех прочих, то, за которое он готов простить сурового Джона Винчестера: спасать людей.
Трудно поверить, но именно Джон, жёсткий, как и положено военному, и почти одержимый навязчивыми идеями, привил Дину это правило. И именно с этого началась привязанность Кастиэля к его подопечному. Потому что Дин может сколько угодно бухтеть, что люди – неблагодарные скоты, а вон тот – вообще натуральный засранец, но, если человек окажется в беде, Дин его спасёт. Разумеется, это противоречит технике безопасности, и Кастиэлю не раз уже за это пеняли, но он не в силах помешать Дину делать главное дело его жизни. Кастиэль убеждён, что когда-нибудь он проводит своего человека, живущего такой идеей, к райским вратам. Его греет эта мысль.
Поэтому он раз за разом позволяет Дину влезть в очередную самоубийственную авантюру, держится настороженно за его правым плечом и как может, страхует своего безрассудного человека. И, укрыв в последний момент от ранения/пули/удара по голове, слушает радостное: «Уф, ну надо же, пронесло».


28 февраля 2017 г., второй час ночи.

@темы: размер: драббл, жанр: повседневность, предупреждения: AU (альтернативная реальность), фэндом: Supernatural, форма: фан-фикшн, рейтинг: G

---

Первый блин

[:Креветка:]

Написан давным-давно. Просто тоже мой текст, и  :Устрица: его бетила и редактировала, так что он имеет полное право здесь быть.

Зарисовка без названия

август 2010

@темы: размер: драббл, фэндом: D. Gray-Man, форма: фан-фикшн, рейтинг: G

---

Ли

[:Креветка:]

Фэндом: Аватар: последний маг воздуха
Название: Ли
Автор:  :Креветка:
Бета:  :Устрица:
Рейтинг: G
Жанр: повседневность
Персонажи: Зуко
Саммари: Другое имя – другая личность.
Размер: 1678 слов. Мини
Дисклеймер: Всё, что использовалось для создания фика, мне не принадлежит.
Размещение: ссылочку мне и ссылочку на меня)
Предупреждения: раздвоение личности. И немного AU.
Примечание: это не ООС, это раздвоение личности!

Ли

Господин Пао – простой человек.
– Улыбайся, Ли, – напоминает он, вручая уставленный чашками поднос. Ли относит чашки к столику и улыбается.
Это – придумка дедушки. Дедушка всегда придумает какую-нибудь глупость: купоны на бесплатную чашку для постоянных гостей, изречение над дверью, хотя большинство посетителей не умеет читать, улыбаться посетителям, хотя большинству из них всё равно. Он придумывает и долго убеждает господина Пао устроить это в его чайной; господин Пао соглашается, потому что дедушка очень убедительный, и потому что его идеи почему-то работают. Необъяснимо, но это так: за чай, поданный с улыбкой, люди действительно готовы заплатить чуть дороже. Даже если чай приносит Ли.
А господин Пао – простой человек. Пока он получает прибыль и не получает проблем, его больше ничего не волнует.
Господин Пао идеально подходит для управления такой вот захудалой чайной. Впрочем, уж кому, а Ли не стоит сетовать на это: с его-то покалеченным лицом о более приличном месте и мечтать нечего. Посетители готовы терпеть изуродованного парня рядом со своим столиком лишь потому, что знают, что сэкономили на дешёвом походе в чайную. Посетители – тоже простые люди.
Их мысли просты настолько, что даже наивный провинциальный Ли быстро их усваивает. Чего уж понятнее: он был невежлив с гостем, тот его толкнул, и Ли разбил полный поднос чашек. Стоимость чашек и чая господин Пао вычел из его заработка. Лучше улыбаться.
Ли и в этой чайной не продержался бы и недели, если бы не дедушка Муши. Дедушка гениальный чайный мастер, и господин Пао знает: уволить Ли – и дедушка тоже уйдёт. Поэтому Ли до сих пор здесь. Тоже довольно просто. Ли должен быть благодарен дедушке за то, что может работать, зарабатывать себе на рис и крышу над головой. Поэтому Ли улыбается посетителям и тщательно следит, чтобы его не обсчитывали при оплате. Он не хочет расстраивать дедушку.
Наверное, можно было бы найти другое занятие – он молод, здоров (не считая шрама на лице и отсутствия глаза) и относительно силён – но любое дело, даже самое простое, валится у него из рук. Ему не даётся даже приготовление чая, хоть дедушка и поучает его каждый день. Ли годится разве что на то, чтобы разносить этот чай.
Вечером, после закрытия, ничего не меняется. Ли помогает дедушке готовить чай и еду – но теперь уже для них самих – а потом дедушка подстригает бонсай у окна, или переставляет цветы в вазе под своё сегодняшнее настроение, или делает ещё что-либо, настолько же бессмысленное, но придающее их комнате обитаемый вид. Ли всего лишь кое-как убирается после ужина, и, ложась спать, старается не думать о принце Зуко.
Принц Зуко живёт далеко, в стране Огня, за полмира от Ли. Думать о нём не надо, и не только потому, что в Ба Синг Се не приветствуются любые мысли, намекающие на войну. Ли это отлично понимает, но порой ничего не может с собой поделать. Может, потому, что принц тоже живёт в столице, но во дворце, а не в трущобах, как сам Ли, и не должен каждый день носить чай хмурым стражникам, болтливым торговцам и прочему сброду. За принца чай носят слуги. А сам принц может, если пожелает, вообще никогда в жизни не пить чай.
У принца есть огромные покои из нескольких комнат, толпы наставников и слуг, и всё, чего бы он ни пожелал. У Ли ничего этого нет. Правда, надо признать, у Ли нет и сестры-которая-во-всём-лучше, но это слабое утешение. У Ли в принципе мало что есть, кроме палашей, дедушки и собственной жалкой жизни.
Ли искренне хочет верить, что принц счастлив. Его одежда не провоняла чаем, он ходит на военные советы и решает судьбу страны, а в свободное время занимается тренировками с оружием или покорением огня, играет в пай-шо или посещает высокородную даму (бесстрастную красавицу, в совершенстве знающую этикет). У Ли свободного времени почти нет, а если оно вдруг появляется, то он должен идти с дедушкой на рынок, потому что дедушка очень беспокоится за своего бестолкового внука и постоянно что-то покупает. Ли удаётся потренироваться с оружием раз в неделю, и, конечно, палаши, которые он отобрал у какого-то хвастливого болвана, совершенно не годятся для принца страны Огня.
Принц – сын императора и сам когда-нибудь станет императором. Ли вряд ли кем-то станет, а своего отца вообще не помнит. Его мать изнасиловали солдаты нации Огня, поэтому его глаза почти жёлтые. Это неприятно, но на изуродованном лице не слишком заметно. Его мать была актрисой, так сказал дедушка Муши. А мать принца наверняка была леди, как же иначе?
Утром, собираясь на работу, Ли, как может, зачёсывает короткие волосы на левую половину лица, чтобы хоть немного спрятать ужасный шрам. Ему часто говорят, как это увечье его портит. Господин Пао горестно вздыхает, что не будь шрама, Ли был бы красивым молодым человеком – на самом деле, его больше тревожит не внешность Ли, а упущенная выгода. Господин Пао не бездушный человек, просто у него хватает своих забот, а Ли для него – всего лишь парень, который может днями напролёт петлять между столиками с полными подносами в руках. Принцу все твердили бы в один голос, как Его Высочество прекрасен, никто бы и виду не подал, что шрам его уродует.
Его Высочество даже внимания бы не обратил на такую мелкую сошку, как Пао, владелец чайной. Ли должен кланяться и называть его "господин Пао" или "хозяин". По-хорошему, Ли всем должен кланяться, потому что все, кто приходит в чайную, заплатили за это и ждут своего поклона. Дедушка, как всегда, прав: любому посетителю нравится, когда перед ним почтительно наклоняют голову.
Принц общается с высшими сановниками и генералами, и это они кланяются ему, а самые благородные девушки готовы многим пожертвовать ради звания его фаворитки. Про конкретного принца Ли не знает, но уверен: даже если тот – мрачный угрюмый тип, девушки всё равно мечтают провести рядом с ним хоть минуту. Мрачный угрюмый Ли, разносящий чай в нижнем кольце Ба Синг Се, нравится только чудачке Джен, которая много ест и тоже работает в какой-то дыре.
Джен нельзя назвать красавицей: она слегка полновата, неряшливо причёсывается и у неё есть всего один наряд. Никакой принц в жизни на неё не взглянет, а если по случайности заметит в толпе, подумает презрительно: "Дурнушка". Зато Джен смелая и весёлая, знает в городе уйму интересных мест, не даёт Ли скучать и любит его таким, какой он есть: с его мерзким характером, неуклюжестью, ожогом на половину лица, зато без положения и денег. Раньше так к нему относился только дедушка. Поэтому Ли охотно проводит с ней время, даже несмотря на её бесконечные вопросы.
Во всяком случае, вопросы Джен приятнее, чем Дай Ли.
– Вы встречали этого молодого человека раньше? – ровным тоном спрашивает агент, сидя напротив Ли за столиком. Ли не должен садиться к посетителям, но чайная закрылась сразу после того, как скандалиста куда-то увели, а его самого допрашивают, так что господин Пао не против.
– Видел, – говорит Ли. – Мы пересеклись на пароме, когда направлялись в Ба Синг Се.
– Он говорил, откуда он родом?
– Нет.
– Пытался напасть на вас?
– Нет.
– В его поведении было что-то подозрительное?
Сложный вопрос: что ни скажи, всё плохо.
– Он уговаривал присоединиться к его бойцам и сражаться вместе с ним.
Агент смотрит слегка насторожено – всё-таки псих, вооружённый мечами-крюками, кричал, что они с дедушкой покорители огня. Вопросы скачут с предмета на предмет, не давая сосредоточиться. Если Ли захочет соврать, это тут же заметят – Ли плохой лжец. Но лгать ему и не нужно.
– У него есть "бойцы"? Сколько? Вы встречались с ними? Они тоже участвовали в драке?
– Двое ребят, примерно его ровесники. Я видел их всего пару раз. В чайную он пришёл без них.
– Как вы ответили на его предложение?
– Отказался, – судя по вопросительному взгляду, это недостаточный ответ, и Ли поясняет: – Мне показалось, что это идиотская идея.
А вот этого, похоже, достаточно.
– Как вы получили шрам? – спрашивает агент по культуре, не меняя интонации.
– Одному покорителю огня не понравилось, что я заговорил в его присутствии, – искренне отвечает Ли, и вскоре его допрос заканчивается.
Потом беседуют с дедушкой, а Ли возвращает стражнику его палаш и отходит в сторону. Бояться им нечего, все их простые жизни как на ладони, более того, с тех пор как они обосновались в городе, Ли завязал с грабежом. Он не Синий Дух, и не принц, и не покоритель огня, так что бояться ему нечего. Правда, Ли не умеет пользоваться кремнями, но Ли такой криворукий, что даже гвоздь забить не в состоянии.
Принца никто не посмел бы допрашивать вот так. Если Его Высочество не захочет, он не станет опускаться до общения с теми, кто ниже его. Зато каждый шаг, каждый жест, каждое его слово моментально становится достоянием общественности и обсуждается от часов до месяцев – в зависимости от важности. Ли после работы волен делать что хочет, и никому нет дела до того, где он пропадает хоть всю ночь. Разве что дедушка напомнит, что ему с утра надо уже быть в чайной – и будет весь следующий день старательно отвлекать господина Пао, чтобы тот не заметил, как Ли спит на ходу.
Своё расположение принц демонстрирует щедрыми подарками. Заработка Ли не хватило бы на его собственные нужды. И он не может даже сотворить маленькое чудо и зажечь для смешной Джен её любимый фонтан – но он может назначить ей другую встречу, взять с собой кремни, прийти пораньше и собственноручно зажечь каждый фонарик.
К приходу Джен он не только лохматый, но и мокрый насквозь. А она всё равно ахает от восторга.
Принц должен думать о благе страны. Он должен оправдать доверие своего отца, должен преуспевать во всех своих начинаниях, должен соответствовать высоким ожиданиям, которые на него возлагают. От Ли ждут только, что он с улыбкой принесёт чай, не ошибётся при расчёте и выпроводит буйного гостя без лишнего шума. Без сомнений, жизнь Ли намного проще.
В ней даже есть свои маленькие радости. Например, весенний фестиваль, который празднуют даже бедняки из нижнего кольца – много света, музыка и танцы, и даже фейерверк кажется чем-то непривычным; чем-то... новым. Или то, как огоньки фонтана отражаются в больших глазах Джен. Или визиты постоянных посетителей, которых он помнит по именам и любимым сортам чая, которые рассказывают свои незамысловатые, но всегда неожиданные истории из жизни...
Ли бы не выжил там, где живёт принц Зуко. Принц бы долго и мучительно умирал в тех условиях, в которых живёт Ли, и даже опыт трехлетнего изгнания ему бы ничем не помог. Никто из них не счастливее другого; они просто разные.
Чем дальше, тем реже Ли вспоминает принца из враждебной страны.
Драгоценный кинжал с надписью "Не сдавайся без боя" спрятан вдали от дома, чтобы он не пропал даже в случае ограбления.

сентябрь 2016-февраль 2017

@темы: размер: мини, жанр: повседневность, предупреждения: AU (альтернативная реальность), фэндом: Avatar: The Last Airbender, форма: фан-фикшн, рейтинг: G

---

"Наутро"

[:Устрица:]

Фэндом: «Покахонтас», «Планета сокровищ», «Как приручить дракона», «Звёздный путь: оригинальный сериал»
Название: Наутро
Автор:  :Устрица:
Бета:  :Креветка:
Рейтинг: PG-13
Жанр: романс
Персонажи: Томас, Рэтклифф, Джим Хокинс, Сильвер, Дагур Двинутый, Иккинг Хэддок, Джеймс Т. Кёрк, мистер Спок (Гарольд Грейсон, согласно фанонной информации от актрисы, игравшей мать Спока)
Саммари: они просыпаются)
Размер: мини, 1807 слов.
Дисклеймер: от прав на оригинальные произведения отказываемся
Размещение: по предварительной просьбе
Предупреждения: Слэш. Современное!АУ
Примечания: Все персонажи, вовлечённые в сцены сексуального характера, являются совершеннолетними

Наутро

1• Томас
Солнце светит уже во всю силу, хотя по календарю наимерзейшая зима. Выходной - суббота или воскресенье. В это время встают распоследние совы.
Томас жаворонок, но в такие выходные просыпается поздно. Тянется за часами, лежащими поверх мятой одежды на тумбочке.
Двенадцать часов, боже пресвятой! Полдень!
Томас падает обратно на постель и тихо стонет от радости.

В дверь деликатно скребутся. Томас заворачивается в своё одеяло и укрывает соседним милорда - от посторонних глаз. Впрочем глаза, сколь угодно посторонние, за угол второй комнаты гостиничного номера не смогут заглянуть при всём желании.
За дверью - горничная. Вид Томаса в одеяле приводит её в неописуемое смущение. Томас холоден, как камень.
- У вас медовый месяц? - спрашивает девушка, глядя Томасу в колени.
Почему-то у него всегда спрашивают именно это. Раньше он смущался страшно, до жгучего мальчишеского румянца. Теперь привык.
- Нет, - отвечает Томас. - Скорее, годовщина.
Девушка смотрит на его руки, широкие ладони, пальцы без малейшего признака законного брака, и шипит сквозь зубы. Поднимает плечи от гнева, вскидывает глаза - вылитая кобра.
- Вы собирались предложить завтрак? Тогда, пожалуйста, минеральную воду, с газом, гренки, масла не нужно, овсяную кашу или мюсли, без абрикосов в любом виде...
Томасу немного стыдно перед девушкой, требования к завтраку, накрепко вызубренные в своё время, легко летят с языка. Он старается контролировать голос; получается такой высокомерный тон, который и милорд редко использует. Становится ещё более неловко. Что сейчас себе думает горничная, Томас даже загадывать не берётся.

Милорд смотрит ему в спину, взгляд можно почувствовать кожей. Томас вздыхает, глубоко и шумно. Шуметь ему строго запрещено, и, при его-то везении, он постоянно стонет, кричит и бьёт ладонями по изголовью.
Утыкаясь лицом в подушку, благоухающую чем-то, что явно дороже всей его жизни, Томас шепчет сам себе: "Второй раунд".
Раунд томительно медленный, требуется вся выдержка, чтобы не стонать разочаровано и нетерпеливо. Слишком долго, чересчур нежно; Томас молодой и хотел бы по-другому, но заказывает музыку тот, кто платит, а столько денег у Томаса не будет даже в следующей жизни. При его везении. В глазах пляшут фиолетовые пятна. Милорд различает больше десяти оттенков, для Томаса это всё фиолетовый. Ладно, хорошо, лиловый. Фиолетовый цвет самый возбуждающий, лучше красного, или черного-кружевного, или всей прочей палитры. Лучше только золотой, но в золоте Томас не осмелился бы заняться этим. А в фиолетовых стенах - и лиловой постели - в самый раз.
Он забывается и стонет, и чуть не задыхается, когда ему давят на затылок и подушка облепляет физиономию. Он поднимает голову, стонет снова и радуется, что у милорда в целом классические предпочтения. Асфиксия - для извращенцев. Вообще не возбуждает.

Милорд пьёт минералку и смотрит в окно, глаза у него задумчивые и очень холодные. Томас уминает мюсли с изюмом, орехами, сухофруктами и, кажется, ещё какой-то гадостью, запивая молоком. Утром он голоден просто зверски.
- Ты похож на Красотку, - неожиданно говорит милорд. - Рыжий с высокими скулами.
Томас поднимает голову и рассматривает себя в зеркале.
- А вы похожи на этого… ну, его ещё Ричард Гир играл. Богатый и любите оперу.
Милорд смеется, хотя Томас не шутил. Ставит на стол пустой стакан, берёт пиджак со спинки кресла, кладёт деньги под пепельницу.
Томас курил бы, но это дорогая привычка.
Хлопает дверь. Томас снова смотрит в зеркало - никакого сходства с Джулией Робертс - и не может сдержать улыбки.

2• Джим
По комнате плывут упоительные запахи. Фирменное блюдо Джона - рагу; смешать всё, поджарить, потушить, подать. В яичнице наверняка будет яйца четыре, помидоры, лук, мясо или колбаса - что есть. И сыр. Жирный. Сверху. Убийственно сытный завтрак лет в пятьдесят прикончит его сосуды, но сейчас Джиму плевать. Пахнет вкусно.
О да, и ещё чай.
Джим поворачивается набок, трёт глаза запястьем. Кровать поскрипывает в ответ на каждое движение. Джон разговаривает, то ли сам с собой, то ли со сковородкой. Под влажной рубашкой видно большие лопатки, и Джим некоторое время пялится, хотя смотреть, вроде бы, особо не на что.
Всё тело приятно ноет. Вчера была сильная нагрузка. Где-то Джим читал - или слышал - что толстяки меньше могут. Или меньше хотят. Всё гон.
Вылезать из постели лень. Одеяло тяжёлое и тёплое; от мысли, что встать когда-нибудь всё равно придётся, лежать ещё приятнее. Лучше было бы только рядом с Джоном, но Джон спит, кажется, как Бонапарт - часа четыре. Утром в постели будет что угодно, только не он.

Судя по звуку, огонь гаснет. Пора вставать. Джим против завтраков в постель - он не девчонка, ухаживать не надо. Пол не очень чистый и далеко не тёплый, но Джон плевал на это со своих без малого двух метров, так что все ходят, как хотят. Джим натягивает носки; на одном дырка возле большого пальца.
По пути к столу он подхватывает бывшую белую псевдоковбойскую шляпу. Женскую. Он так и не может решить, как выглядела последняя дамочка Джона - то ли роскошно, то ли отвратительно. Когда он плюхается на стул, шляпа сползает на лицо. Джим смеётся, Джон тоже.
- Вчера был какой-то кошмар, - сообщает Джим слегка севшим со сна голосом.
- Позавчера тоже.
Джон сверлит взглядом сковородку, прикидывая, что бы ещё с ней сделать.
- Я не помню. Отдай яичницу, ты уже достаточно поиздевался.
Нормальные люди сказали бы "спасибо" и "доброе утро" но нормальные люди - это не про них.

Джим гоняет кусок хлеба по тарелке и чешет между ушей нежно-рыжего котёнка. Он у Джона уже фиг знает сколько лет, но до сих пор маленький. Джон шутил, что котяра не хочет взрослеть, хотя Джон никогда не читал "Питера Пэна", и вообще мало что читал. Белая шляпа падает с головы. Джон садится рядом, открывает окно и раскуривает трубку. Джима окутывает прохладный воздух и запах крепкого табака. Лучшие мгновения жизни. Котёнок довольно урчит.
Джим беззвучно смеётся и приваливается спиной к левому плечу Джона. Он совершенно не представляет, где они окажутся да хоть через полчаса, особенно если два последних дня был кошмар, и ему немного интересно, но пока не хочется загадывать, так что он сидит молча, гоняя ногой по полу белую шляпу и тихо фыркая от пыли и табака.
Джон тоже молчит, смотрит в окно, и он уже, наверное, знает, что будет и через час, и вечером, и через неделю, а может, даже он этого не знает.

3• Дагюр
Утро самое раннее. С крыши капает, глухо, мирно. Птичьи самцы распеваются; слышно, как самый боевой уже закладывает первые трели, соперники стараются не отстать.
Дагюр просыпается сразу, рывком. Старая походная привычка. Рядом шевелится Хильдинг - вот, значит, что побеспокоило. Слишком резкое движение; но он по-прежнему спит, и Дагюр роняет голову обратно на подушку.
Надо подумать. Пока все спят и можно быть самим собой, надо быстро всё просчитать. Дагюр не привык разлёживаться по утрам, но сейчас, когда будить соседа совсем не хочется, приходится лежать смирно, уставившись в потолок. Психотерапевт рекомендовал дыхательные упражнения, но они мало помогают, ещё и потому, что Дагюр не очень старается.
Мышцы требуют утренней разминки. Правила приличия требуют предложить ночному гостю кофе. Дагюр не спешит. Хильдинг - самый непредсказуемый человек в его жизни; торопиться не стоит. Кто знает, что он подумает, кто знает, что сделает, и будет ли это связано логически, тоже никто не знает. Раньше Дагюра забавляло ошибаться; не сейчас. Сейчас на кону всё и дана лишь одна попытка. Дагюр не собирается терять добытое - добытое обманами, везением, счастливыми случайностями, но это побывало в его руках и уже по одной этой причине никуда не денется. Он не упустит свой единственный шанс.
А правила приличия требуют подать кофе. Дагюр знаком с этими правилами, иногда это удивляет его самого. Хильдинг - не факт, что знаком. Стоит ли? Исландские манеры нужны ему, как пятая нога собаке; дурного не будет, кофе надо сварить.
Хильдинг снова ворочается, мотает головой по подушке, морщит нос. Он очень лохматый и заспанный. Зевает.
А не к чёрту ли кофе и не повторить ли вчерашнее?
Нет. Кофе - не к чёрту.

Дагюр шаманит над туркой, поводит головой и плечами, чтобы хоть как-то разогнать кровь. Не то чтобы ему так часто доводилось предлагать кофе по утрам. В целом, это даже здорово.
Хильдинг по-прежнему дрыхнет, когда он возвращается с дымящимися чашками. Дагюр отхлёбывает из той, что надколота (Хильдингу досталась единственная приличная чашка в доме), и обхватывает ладонью его лодыжку.
Массаж на самом деле не такая уж и приятная процедура, и подавно, если он медицинский. В исполнении Дагюра это нечто совсем адское - он больше привык вправлять вывихи - так что Хильдинг сразу просыпается и пытается его лягнуть. Левой ногой выходит не очень, а за правую Дагюр его держит. Хильдинг рыпается и советует немедленно перестать жевать его ногу. После команды "сидеть" Дагюра разбирает хохот. Маленький балбес, не иначе, принял его за свою собаку.
Хильдинг последний раз дёргает ногой, поднимается на локтях, смотрит вытаращенными глазами, и падает обратно на спину.
- Даг, - констатирует он убито.
- Это знак симпатии или ты просто забыл моё имя, Хильдингюр?- издевается Дагюр в ответ.
Хильдинг хмыкает. Прекрасное утро начинается с лингвистической пикировки, и у Дагюра такое чувство, что начало положено неплохое.

4• Другой Джим
Другой Джим просыпается в невесомости. Его постель расчитана лишь на одного; при желании, они поместились бы оба, но нет.
За окном черно и видно звёзды. Голубой шар иногда тоже видно. Не сегодня. Джим не любит смотреть на Землю по утрам.
Первый взгляд звёздам, второй - будильнику. По Земле шесть тридцать; он спал меньше восьми часов. Не хорошо, но и не плохо. Хотя, конечно, начальство хотело бы, чтобы он высыпался.
Место Гарольда пусто. Вчера он лёг намного раньше, по отчёту, по крайней мере. Джим вспоминает его лёгкую сонную улыбку.
Улыбку на этом лице можно смело заносить в Книгу Рекордов, такая она редкая.

Лаборатория включена на полную мощность, издаёт всевозможные рабочие звуки, и ни один из них чуткому, привыкшему к тишине уху не кажется подозрительным. Гарольд уже давно встал, и уже по уши в работе. План по науке просто чудовищный, Джиму иногда жаль. Но Гарольд любит эксперименты, его обычно бесстрастное лицо становится... не особенно красивым, и не светится, и вообще почти не меняется, но Джим любит смотреть на него в такие моменты.
Джим приводит себя в порядок, и это целый процесс. Организму не хватает движения, его никогда не хватает, и простая зарядка не спасёт положения. Джим идёт заниматься на тренажёры и кричит Гарольду, что тот не выполняет нормы нагрузок.
Гарольд укладывается во все нормы, и норму по нагрузкам тоже бы выполнил. Он, похоже, идеален; для Джима, во всяком случае.
У Джима полно своей работы, они расходятся. Конструкция корабля странная: то Гарольд неотлучно рядом, то его не видно целыми днями. Хотя это невозможно в принципе. Парадокс в чём-то, но бескрайний космос очень скуп на пространство. Джим возится с цифрами, проверяет электронику, забывает про завтрак. Хочется видеть Гарольда, очень сильно, прямо сейчас. Глупые капризы. Джим работает и думает, что сегодня стоит лечь пораньше, хотя только утро. Связь в четыре по Земле, потом он устроит себе перерыв.
- Капитан, вы сегодня не ели, - говорит Гарольд.
Джим поднимает голову и встречается взглядом с его глазами.
Космос только сейчас становится огромным и тихим. Кажется, бездонная громадина дышит и в такт дыханию слегка колеблются звезды. Глаза Гарольда почти чёрные, и немногие видят его чувства. Джим - видит.

июнь-декабрь 2016

@темы: размер: мини, предупреждения: AU (альтернативная реальность), предупреждения: слэш, фэндом: франшиза How to Train your Dragon, фэндом: Pocahontas, фэндом: Star Trek, фэндом: Treasure Planet, форма: фан-фикшн, рейтинг: PG-13, жанр: романс

---

Дагурокомиксы

[:Креветка:]

Это не все комиксы. Только те, которые были созданы в соавторстве.  :Креветка: - идея,  :Устрица: - творческая интерпретация идеи и воплощение.

26.05.2016 в 03:04

Пишет  :Устрица::

Воссоединение семьи
Просто  :Креветка: показалась забавной идея, что Хедер потратила три года своей жизни на поиски человека, который всё это время сидел на одном месте площадью не больше десяти квадратных метров, и никуда оттуда не уходил.



Официальны оба варианта текста, и английский, и русский. Сама себя переводила.

Дагур уже получается, а вот над его сестрой ещё работать(
Естественно, в три ночи накануне сессии мне просто НЕЧЕМ заняться.
И спать я вот вообще не хочу.

09.06.2016 в 00:52

Пишет  :Устрица::

Мерзлячка
Я домучила третий дагурокомикс и в нём почти нет Дагура)))
А на Хедер действительно четыре слоя одежды, даже Иккинг так не утеплён (хотя на нём тоже длинные рукава). Прочие персонажи ходят в метель с голыми руками и им нормально)



Чистовой контур рисовался в два захода, и это заметно(
Кажется, я расту от комикса к комиксу)

@темы: фэндом: франшиза How to Train your Dragon, форма: комикс (стрип)

---

Первый комикс в соавторстве

[:Креветка:]

13.04.2015 в 19:20

Пишет  :Устрица::

Почеркушка
Фэндом: Гарри Поттер
Персонажи: Ремус Люпин, Нимфадора Тонкс, Тедди Люпин, некий мимокрокодил
Идея:  :Креветка:

@темы: форма: комикс (стрип), фэндом: Harry Potter

---

"Лодка". С зимней Фандомной битвы, команда Редкие пейринги

[:Устрица:]

Фэндом: «Планета сокровищ»
Название: Лодка
Автор:  :Устрица:
Бета:  :Креветка:
Рейтинг: PG-13
Жанр: романс
Персонажи: Сильвер/Джим
Саммари: Джим делает другой выбор
Размер: мини, 3965 слов
Дисклеймер: от прав на оригинальное произведение отказываемся
Размещение: по предварительной просьбе
Предупреждения: Слэш. АУ относительно финала канона
Примечание: неполное соответствие заявке с Инсайда. Все персонажи, вовлеченные в сцены сексуального характера, являются совершеннолетними

Лодка

Они легко нашли лодку Сильвера – точнее, легко нашёл Сильвер. Джим бы не смог угадать в этой куче металлолома корабль, не в той спешке, когда им уже дышали в затылок эти синие железные монстры. Однако Сильвер хорошо помнил, где прячется его посудина, и им удалось удрать прямо из-под носа полицейских катеров, возможно, не менее маневренных, но зато далеко уступающих в скорости.
– Хорошая, – сказал, наконец, Джим, когда Сильвер поднял голову от приборной панели.
На горизонте уже не было видно мигающих огоньков, и давно пропало мерзкое гудение сирен, однако киборг ещё полчаса гнал лодку на полной скорости и закладывал такие виражи, что в первый момент Джим даже немного испугался. От неожиданности.
– Ага, – отозвался Сильвер, потирая шею. – Оторвались.
Джим хотел спросить, к чему были эти излишние сложности. Хотел спросить, куда они держат курс. Спросить, что они будут делать дальше.
Спросить, как называется лодка.
Вместо этого он подошёл, положил голову на левое плечо Сильвера и прикрыл глаза. Впереди полно времени, вся жизнь, или, по крайней мере, половина. Сильвер лучше знает, как уходить от погони. А Джиму пора научиться многим вещам, и привыкнуть к такой жизни, с сумасшедшими виражами и мёртвым спокойствием – в первую очередь.
Сильвер поймал его правую ладонь и сжал в своей руке. И Джим в очередной раз подумал, что сделал правильный выбор.
– Меня одно удивляет, – со смешком заметил он, устраивая голову поудобнее. – Тут же не развернуться. Как ты ухитрялся разместить здесь всю свою команду?
– Всю команду, – прочирикала Морфи, нарезавшая круги под потолком.
– Какую всю? – удивился Сильвер, поглаживая его ладонь большим пальцем. – Это тебе не «Наследие», и даже не «Морж». Хороший шлюп, но больше шести созданий не перевезёшь. Да и то на короткий бросок. Но нам хватит места.
Джим потёрся напоследок щекой о его плечо и направился к панели управления, которая давно манила его рычагами, кнопками и экранами с графиками и сетками координат. Тыкать наугад явно не стоило, однако Джим, хоть и был тут в первый раз, всё же мог примерно догадываться, что где.
– Ты позволишь мне управлять?
– Конечно, нет. Отправлю на камбуз, и сиди там до пункта назначения, фиолетины жуй, – подошедший Сильвер потрепал его по волосам. Левой рукой. Он всё сегодня делал левой. – Чего тут позволять, когда ты и сам себе всё позволишь.
Джим подумал обидеться, но всерьёз обижаться на Сильвера у него не получалось.
– Шлюп очень маневренный, – заметил он, разглядывая схему подачи энергии от парусов и анализируя оснастку. – При таком вооружении удобно лавировать в планетных системах. Слушай, я давно хотел попробовать гравитационный манёвр. Учитывая наши скоростные возможности и компактность судна, в системе с несколькими спутниками, да хоть искусственными, мы ускользнём от кого угодно. Сильвер?
– Так не терпится разбить это несчастное корыто и свернуть шею? – протез лёг на панель совсем рядом с ладонью Джима, а уха коснулось чужое дыхание.
Джим выдержал паузу. Главное – не вестись и не устраивать перепалку. Сильвер, когда был в хорошем настроении, практически никогда не отвечал прямо. Это не было враньём, Джим бы почувствовал – теперь. Просто один киборг очень любил шутить и прикалываться. Но привыкнуть к этому будет относительно просто.
– Мозги у тебя что надо, Джимбо, – наконец сказал Сильвер, почти касаясь губами его затылка. – Именно так мы и будем делать.
– Ты ведь только что это придумал, – рассмеялся Джим, поворачиваясь к нему.
– Только что это придумал, – захихикала Морфи.
Сильвер усмехнулся – криво, показывая зубы, но от души.
– Контрабанда – не самая престижная профессия. Но после мы обязательно наберём абордажную команду. Обещаю.
Соврал, разумеется. Хотя какая разница?
***
Он очень хотел лететь на Монтрессор, он готов был ради этого даже ссориться с Сильвером. Но Сильвер не стал ссориться, он отказался сразу и наотрез:
– Подумай сам, где нас начнут искать эти клёпаные головы? Там, где мы чаще всего бывали, куда любили возвращаться. У них довольно неплохой AI. И если меня так можно искать довольно долго, то вариант с тобой – один из одного.
– Но ты же обещал! Ты сам говорил, что хочешь отдать это мне! Чтобы мама могла отстроить гостиницу! После тебя отстроить, между прочим! Тебя и твоих уродов!
Вместо ответа Сильвер сгрёб его в охапку и держал так до тех пор, пока вопли Джима не перешли в тихое бухтение. Морфи, журча, тёрлась о его лицо.
По правде говоря, он почти сразу взял себя в руки, но не мог отказать себе в удовольствии и пообниматься подольше. Обычно Сильвер отпускал его через полминуты максимум, и такой редкий шанс упускать не стоило.
Стоило успокоиться, как Сильвер немедленно разжал руки.
– У меня есть один знакомый, буквально в соседнем рукаве галактики. Тот ещё жулик, но посылку передаст куда надо.
Джим скептически вздёрнул бровь.
– В нашем деле приходится верить компаньонам.
Джим вздернул бровь ещё выше. Мышца на лбу затекла почти сразу, и он с облегчением убрал гримасу, когда Сильвер положил ладонь ему на щёку и потёр бровь большим пальцем.
– Ты никогда не сможешь делать всё сам. Надо просто тщательно выбирать знакомых.
– Выбирать знакомых, выбирать знакомых!
Джим отмахнулся от метаморфа, стараясь не стряхивать чужую тёплую руку.
Конечно, в итоге он согласился.
С Сильвером приходилось соглашаться. Если отбросить принципиальное желание всё делать назло, то почти сразу становилось ясно, что сам Джим поступил бы именно так.
Они перерыли всю лодку в поисках подходящего материала для упаковки. Обернули драгоценности какой-то мерзко воняющей плёнкой, потом положили в ящичек. Джим сунул туда записку – «жив-здоров, приеду, как смогу, скажи, что нашла в подвале во время восстановительных работ, целую, Джим». Сильвер обработал швы ящика очередным приспособлением из арсенала своего протеза – от просветки, которая, как он объяснил, стенки не взяла бы ни за что, а швы обрабатывают только у правительственных посылок, но об этом мало кто знает. Остаток дня ушёл на то, чтобы, помимо технических характеристик, придать коробке ещё и официальный вид.
– Расстроился? – спросил Сильвер, когда они закончили, и Джим уже собрался подписывать пакет «официально». Стилос он держал с таким лицом, словно ему надо было сейчас этой штукой выкалывать себе глаз.
– Нет, – отрезал Джим, грубее, чем ему бы самому хотелось.
– Ещё можно всё отыграть. Если ты передумал.
– Я не хочу ничего отыгрывать! И не хочу жить по чужому сценарию. Поступить в академию, управлять гостиницей, слушаться чужих приказов и всё такое… ни за что. И не надо меня жалеть!
– И не собирался, Джимбо, – Сильвер улыбнулся. – Решение твоё, тебе и огребать.
– Тогда не учи меня, – огрызнулся Джим, хотя уже почти не злился. – «Миссис Саре Хоккинс, гостиница «Бенбоу». И скажи спасибо, что я грамотный, а не то – он хмыкнул, – твой гениальный план перестал бы быть гениальным.
– Джимбо, я много что умею делать левой рукой, но вот писать – уволь.
Морфи присоединилась к их хохоту.
***
Знакомый Сильвера больше всего был похож на гусеницу в колпаке. Его умильная плутоватая морда Джиму мало понравилась, но выбирать было не из чего.
– Смотри, Икабод, – говорил Сильвер самым дружелюбным тоном, – я свободой клялся, что посылка придёт куда надо. И если на месте её не получат, меня начнут искать обратно по цепочке. Ты – предпоследний. Там серьёзные личности, так что тебе не просто оторвут голову, а прищемят все псевдоподии, выясняя, где меня носит. Конечно, они ничего не смогут узнать, потому что ты сам не знаешь ничего, но тебе-то легче не станет!
Джим стоял в сторонке, смотрел исподлобья, хмурил брови и сжимал в ладони новенький лазерный пистолет повышенной мощности. На контрасте с Сильвером это должно было смотреться убедительно. Но гусениц так искренне боялся «серьёзных личностей» – это мамы-то с Делбертом! – что Джима волей-неволей разбирал смех. Пытаясь сдержаться, он гладил пальцами рукоятку, и пистолет тоже начинал трястись от смеха – Морфи было щекотно. Тогда Сильвер особенно театрально взмахивал руками, повышал голос и зыркал на них.
Доведя гусеницу-Икабода до состояния нервно дрожащего желе и получив от него самое честное слово, они вышли, наконец, из его лавочки, и Сильвер немедленно потащил Джима прочь. Шагов через тридцать Джим окончательно задохнулся от смеха, и им пришлось остановиться. Рядом давилась кашлем Морфи – дохихикалась.
– И что мне с тобой делать? – Сильвер демонстративно упёр руки в бока. – Как в цирке оба, честное слово.
– Ты бы… видел… себя со… ха-ха… со стороны, – Джим сгибался пополам, держась за живот. – Да мама даже не знает, что ей что-то должно прийти! А он-то! Паникёр!
– Да, с тобой – только в абордаж. Врать не умеешь совершенно.
– Я послушный мальчик, – ухмыльнулся Джим, вытирая слёзы. – Мама учила меня, что лгать – нехорошо.
Сильвер потрепал его по голове. Морфи икнула в последний раз и пристроилась на плече Джима.
Мимо телепали по своим делам инопланетяне. Никому не было до них никакого дела.
***
Рынок Джима поразил. Он ходил за покупками на Монтрессоре, он видел торгашей Космопорта, но такого скопления разномастных товаров и физиономий, такого шума и такой пестроты всё равно даже не мог представить.
Половина рынка были знакомые Сильвера.
Сильвер петлял между палатками и прилавками, перебрасывался словом то с тем, то с этим, задавал вопросы, ответы на которые было невозможно расслышать, сам кому-то что-то отвечал, здоровался, приценивался, хлопал по плечам. Морфи была на седьмом небе от счастья и меняла обличья с такой скоростью, что рябило в глазах. Её радостное бормотание смешивалось с общим гвалтом. Что касается самого Джима, то он, пытаясь всех запомнить и ко всему присмотреться, чувствовал, что сходит с ума.
Разнообразные железяки, неказистые с виду, но мощные и надёжные, соседствовали с бесполезными и нелепыми предметами роскоши, а те – с каким-то гнильём, которое пытались выдать за свежие плоды. Краем глаза Джим заметил даже торговца шестикрылыми гуделками – то есть сначала он увидел гуделок, а потом носатого и голосистого продавца. Потом его схватил за рубашку какой-то четырёхглазый и попытался продать контрабандные арктурианские кристаллы, но Сильвер уже далеко ушёл, так что пришлось догонять, а торгаш не успел даже назвать свою цену.
Джим точно знал, что у них с Сильвером практически нет денег. Сам он, прыгая в шлюпку «Наследия», не взял с собой ничего, кроме того, что было на нём в тот момент. Тогда он думал, что, может быть, когда-нибудь пожалеет о своём решении, но сейчас было жалко только оставленную куртку – дул довольно сильный ветер. Попросить куртку Сильвера мешали гордость и осознание того, как по-идиотски он будет в ней выглядеть.
Денег почти не было, совершенно точно, однако через примерно тридцать единиц местного времени в руках Сильвера оказался какой-то увесистый ящик, и Джим никак не мог избавиться от подозрения, что за него никто ничего не платил.
– Жаль, корыто уже примелькалось немного, – бормотал Сильвер, отдавая Джиму одну из ручек ящика. – Но до места доползём, а там заплатят. Осторожнее, не тряси его!
А, контрабанда.
– А то что? Детонирует? – хмыкнул Джим, собираясь перехватить ящик поудобнее.
– Рванёт, – спокойно отозвался Сильвер. Рука Джима замерла на середине жеста и моментально заныла от напряжения. Морфи собиралась было снова зачирикать, но после первого же «рванёт» Сильвер прихлопнул её шляпой.
«Надо бы тоже завести, – подумал Джим. – Шляпу».
Они перетащили ящик на лодку, и, пока Джим принайтовывал его, чтобы не носило по всему трюму, Сильвер застыл над картой. По сетке координат скользила красная лазерная точка.
– Куда ползём? – светски поинтересовался Джим, поднимаясь к пульту и растирая ладони, горевшие от жёстких ремней и клепок. Желтовато-красные значки и линии после привычных зелёных указателей резали глаз.
– На край вселенной, – рассеяно отозвался Сильвер, вычерчивая на карте кривоватые траектории предполагаемых маршрутов.
Джим пригляделся к конечной точке, прикинул в уме расстояние и мысленно согласился – пусть не самый край, но где-то рядом. Сильвер стучал пальцами по калькулятору вероятностей, тот раздраженно пищал после каждого расчёта.
– Шансы убиться – около шестидесяти трёх процентов, – констатировал Сильвер, разглядывая последний оставшийся вариант маршрута. Калькулятор наконец-то заткнулся, однако теперь Морфи принялась пищать и притворяться мигающим показателем. – Гравитационных манёвров не обещаю, но полавировать придётся. И спать будем по очереди. Летим?
Джим пригляделся к траектории полёта. Поводил пальцем по сенсорной схеме, стукнул по запищавшему было снова калькулятору. Прикинул вероятность на глазок. Хмыкнул. Уткнулся в щёку Сильвера и чуть не ободрал нос о торчащую из механического уха железку.
– Конечно, летим.
***
Лавовая лампа светила тускло, вполсилы, и всё равно со сна казалась Джиму слишком яркой.
«Надо разобраться в устройстве и починить» – вяло пообещал он сам себе и попытался отвернуться. Моментально заныла затёкшая ночью шея. Где-то на краю сознания шумела вода и мурлыкала Морфи. Джим подумал, что имеет право так лежать до конца тысячелетия. В конце концов, они почти не спали, пока везли этот проклятый ящик, выпутываясь из гравитационных парадоксов, обходя по заковыристым траекториям полицейские посты и разыскивая получателя – толстого, синего и многоглазого. Руки у него были до земли, а головы не было совсем, и глаза торчали во все стороны, как букетик. Гадость какая.
Морфи затихла, вода продолжала шуметь.
– Сильвер, ты там льдом ещё не покрылся? – хрипло заорал Джим, поднимая голову от подушки.
С одной стороны, надо было побриться и почистить зубы, с другой – Джим чувствовал себя примерно как пюре. Ничего не хотелось. После того, как полторы недели – по корабельным часам – он один был на всех парусах, мозги спекались, словно провода под напряжением. Даром, что на сильверовой лодке парусов было всего три, и из них два косые.
Как же она, чёрт побери, называется? Лодка-то?
– Ещё нет, – гаркнул в ответ Сильвер и засмеялся.
Самой главной причиной не вылезать из постели была именно холодная вода, после которой замерзали пол, полотенца и зубная паста. Джим никак не мог понять, кто в здравом уме будет мёрзнуть под душем добрые двадцать минут. Когда он спрашивал Сильвера, тот скалил зубы и интересовался в ответ, почему Джим ещё не сварился в своём кипятке.
Возможно, дело было в теплообмене, который у них протекал по-разному. А возможно, нет. Джим много понимал в механике, и совсем ничего – в биологии.
С другой стороны, низкая температура отлично будила с утра. Если бы не необходимость каждое утро скоблить щёки и шею, Джим был бы счастлив. И тратил бы на умывание в два раза меньше времени.
– Везёт Сильверу, – ворчал он, стряхивая пену в раковину. – У него волосы только на голове растут.
Окончательно подняла настроение Морфи, притворившаяся зубной щёткой. Сначала, почувствовав шевеление во рту, Джим заорал дурным голосом, однако к появлению встревоженного Сильвера он уже хохотал вместе с метаморфом, плюясь пастой во все стороны.
Успокоиться получилось только к концу завтрака.
– Есть ещё одна просьба от хорошего приятеля, – сообщил Сильвер, собирая в стопку грязные миски.
– Опять на край вселенной сгонять? – весело поинтересовался Джим, потирая Морфи макушку. Сейчас его не напрягала даже перспектива дни напролёт снова возиться с парусами.
– Нет, не так далеко, – Сильвер сел напротив, поймал его правую руку в ладонь. Сразу сделалось тепло. – Но проблем будет много. Учитывая нынешнее обострение в правительстве, полиция весь космос перепахала. А за неимением пиратов им сгодятся и честные контрабандисты. Так что придётся быть поосторожнее.
– Перестань читать эту гадость, – Джим столкнул со стола местную газетёнку, прихваченную у благодарного синего получателя. – Становишься параноиком.
Хотя, если перестать всё делать назло… пожалуй, Сильвер прав.
– С таким грузом, – Сильвер протянул ему записку, – лучше быть параноиком, чем покойником.
Джим вчитался.
– Ого!
– Вот-вот.
– Нам же в три раза больше заплатят!
– Не без этого, – Сильвер потёр шею. Джиму стало немного неловко: в левой руке Сильвера была его ладонь, так что шею пришлось трогать правой, искусственной.
С другой стороны, очень приятно держать Сильвера за руку.
Очень приятно.
– Ты не видел тут ножниц?
– Чего? – Джим пару секунд пытался сообразить, о чём его спрашивают. – Ножниц? Нет, а зачем?
– Шевелюра отросла, в ухо лезет. – У Джима вытянулось лицо. Сильвер усмехнулся. – Да в механическое.
– Сейчас найду, – пообещал Джим, вскакивая. – Снимай бандану.
Над результатом своих парикмахерских изысков он потом хохотал до вечера, хотя Сильвер сразу замотал голову своим красным платком и торжественно поклялся, что больше никогда не попросит Джима ни о чём подобном.
Ага, как же.
***
Голубовато-серые камни. Малиновые клочья возле горизонта на местном… наверное, севере, остальное небо темно-синее, почти чёрное, сплошь усеянное звёздами разного калибра.
– Проклятье!
– Проклятье!
– У меня просто какое-то феноменальное чутьё на неприятности!
– Двигателей на третью не хватит.
– Да мы даже первую не набираем!
– Не набираем! Не набираем!
– Морфи, не отвлекай, чёрт побери! Мне нужна игла для штопки паруса!
На самом деле, конечно, орать не стоило. Но Джим слишком на себя злился.
Они красиво, играючи доставили тот второй, проблемный груз. И следующий. И следующий. И когда очередной монстр предложил им очередной заковыристый заказ, Джим брякнул «да», не особенно думая.
Строго говоря, большой беды в этом не было. Даже в том, что им прочно сели на хвост – сами виноваты, сказал Сильвер, зря болтаемся в одном месте. После нескольких дней петляния они чудом посадили корабль на случившийся рядом астероид, и тот унёс их куда-то к чёрту на рога.
Хвост они сбросили. И повредили систему подачи фотонов – точнее, повредил Джим, когда воплощал в жизнь свой сумасшедший план и сажал шлюп на эти ничтожные несколько кубических километров. И угораздило же именно в этот день попроситься к румпелю!
То, что такой маневр считанные единицы могли провести удачно, утешало слабо.
Дни слиплись в один – бесконечно длинный и сплошь занятый ремонтом. Джим ругался, Сильвер дымил, как допотопный паровой котёл. Ситуация была далеко не смертельная, провизии – навалом, но собственная беспомощность бесила. До крика.
– Да что ж такое!
Морфи, лежавшая камушком, с тихим журчанием взлетела и превратилась в иглу для паруса. Ей уже порядком надоело быть гаечным ключом и отвёрткой. Тем более что толку всё равно не было. Чуткое розовое существо очень реагировало на настроение хозяев, и если Сильвер, много повидавший, сохранял хотя бы внешнее спокойствие, то Джим бесился и скрежетал зубами.
В конце концов, это доконало Сильвера, и он объявил отбой, пока они не разнесли лодку окончательно.
Сон долго не шел – в голове крутились обрывки уравнений и гундёж молодого инопланетянина, который ещё на родном Монтрессоре рассказывал Джиму квантовую механику пополам с нецензурщиной. Потом пришла идея – долго ворочалась, укладывалась в голове, но, когда уложилась, Джим даже подпрыгнул. И бросился искать Сильвера.
Снаружи не было ни его, ни Морфа, ни фонаря. Джим вернулся в шлюп. Будь фонарь, он бы поработал сам, а так – всё равно лезть обратно, можно сразу и Сильвера разбудить, поделиться мыслями.
Добудился, чего уж там.
Сильвер спал на левом боку, лицом к стене, и на толчки не реагировал. Орать в механическое ухо Джим побоялся – мало ли как отреагирует тонкий механизм, в протезах он ничего не понимал. Поворачивать Сильвера или сталкивать с койки, в общем, тоже не стоило, существовала серьёзная опасность надорваться.
Джим посидел некоторое время, слушая чужое дыхание. Было чертовски одиноко на этом проклятом астероиде, в темноте, на поломанном корыте, которое даже с орбиты уйти не может! Ещё и Сильвер спит.
Шмыгнув носом, Джим полез обниматься. Металлический протез был жёстким, неудобным и совершенно ледяным. Однако через пару мгновений Сильвер повернулся и сгрёб его в охапку живой тёплой лапищей.
Дух захватило, если честно.
– Давно проснулся? – ворчливо поинтересовался Джим, даже не думая слезать с чужой кровати.
– Только что, – отозвался Сильвер. – От щекотки.
– Ну тебя.
Они растолкали Морфи и за пару часов напряжённой ругани собрали несчастную систему. Идею Джима в процессе переделали до совершенно неузнаваемого вида, однако от неё был прок – двигатели снова свободно развивали хоть четвёртую космическую.
Всё-таки это летательное корыто было собрано под счастливыми звёздами. Да как же оно называется? Три дня бегал вокруг него кругами и так и не посмотрел!
Когда, наконец, проклятый астероид исчез с навигационной панели, Джим от избытка чувств повис у Сильвера на шее и поцеловал. И ещё раз – в губы. И Сильвер не возражал.
А потом Джим закричал «К румпелю!» и бегом бросился управлять парусами, потому что хвост, оказывается, никуда не делся.
***
– Нет.
Он сидел в своей любимой позе, уперев правую ногу в соседнее сиденье и откинувшись на спинку. В руках вертелась Морфи, превратившаяся во что-то совершенно непредставимое. Больше всего это было похоже на причудливое орудие пытки, а поскольку Морфи от щекотки всё время меняла форму, со стороны казалось, что жуткий прибор живёт своей жизнью.
Сильвер стоял за спиной, и Джим был намерен серьёзно с ним поговорить, когда всё закончится.
Перед ними маячила группа инопланетян. Хвосты, клыки, рога и чешуя плыли перед глазами, и дело было не в разнообразии представленной компании, а в том, что кожа на левой ноге была содрана до крови. В самом чувствительном месте. Очень больно.
Вот уж с этой стороны он точно не ждал засады.
Хорошо, что этого не видно. А перекосивший лицо оскал, на взгляд Джима, только добавлял словам убедительности.
– Нет. Мы – контрабандисты. И торг ничего не решит.
– Но, сэр… – начал один из потенциальных заказчиков, хлюпая слоновьим хоботом. Он не сводил завороженного взгляда с метаморфа. – О вас говорят… разное. И о мистере Сильвере говорят.
Прочие загалдели в том духе, что да, говорят.
– Маневренный скоростной шлюп, отличное вооружение, – длинный взгляд в сторону протеза Сильвера. – Все, кто вас знает, хвалят вас как прекрасных исполнителей. Вы много раз уходили от преследования. У вас есть опыт, в конце концов!
– Мельчает народ, – пробормотал Сильвер вполголоса.
– Можно подумать, кроме нас некому отправиться к галактике Коралл «поговорить» с этим вашим мистером Хэндсом, – перевёл Джим для широкой публики. И скривился.
Нет, всё-таки это можно вытерпеть.
Вместо ответа заказчики продемонстрировали изображение мистера Хэндса. Джим помнил этот тип инопланетян – четверорукий монстр трёх с половиной метров в высоту. Один такой был в команде Сильвера. Джим предпочёл бы больше не встречать подобных субъектов.
– Кроме вас – некому, – выдохнул слононосый, тараща глаза от искренности. – Мы заплатим, сколько скажете.
Всё это тянулось, как резина, уже бог знает сколько. Собственно, задача была простая – сказать этим недоделанным межзвёздным мафиози «нет» так, чтобы они отстали. Но, видимо всё-таки убедительности Джиму не хватало.
– Последний раз: Хоккинс и Сильвер – контрабандисты. И, кажется, уже перевезли для вас достаточно барахла. Но мы не наёмные убийцы, чего бы про нас не трепали. Если вы не предлагаете заказа на перевозку, мы, пожалуй, отправимся отдохнуть. Последний рейс нельзя было назвать круизом. До свидания.
Напоследок Джим демонстративно стиснул в кулаке «орудие пытки» (оно сплющилось в комок) и вышел вон, не позволяя себе оглянуться на их вытянувшиеся физиономии.
– А теперь на шлюпку и тикаем, пока они нам не сделали следующего предложения, от которого уже нельзя отказаться!
И не дал Сильверу сказать ни слова, пока они не завели двигатели.
– Ну и что это было? – поинтересовался киборг, фиксируя настройки и швыряя шляпу на приборную панель.
– Это я тебя должен спросить, – зашипел Джим, закатывая левую штанину. – Это синяк, по-твоему?
– Ну, не синяк, но это надо обработать, – Сильвер отвернулся за аптечкой. – У гуманоидов твоего типа, видимо, слишком тонкая кожа.
Он присел на низкую табуретку и принялся протирать бедро Джима марлей, смоченной в каком-то подобии спирта. Это было бы приятно, чёрт возьми, если бы не так сильно жгло.
– Это всё – твоя проклятая пушка. И мехи́ на ноге. И прочие железки. А, пропади оно всё пропадом, если каждая ночь будет так заканчиваться…
Сильвер молчал.
Джим тоже помолчал, потом не выдержал.
– Извини.
Мягкие пальцы коснулись колена.
– Извини, Сильвер, я поросёнок. И хам. И вообще всё испортил. Наверное, стоило всё-таки согласиться. Они предлагали хорошие деньги.
– Сами разберутся, не маленькие. Мы же договорились с тобой – никакой мокрухи. Просто не надо было так рассусоливать. А у тебя действительно шкура тонкая.
– Ничего, придумаем что-нибудь. Смогли же мы восстановить подачу фотонов на эту несчастную лодку, сможем и это. Как, кстати, она называется? А обмотать мехи́ тряпкой – не квантовый парадокс Зенона всё-таки.
– Тряпкой? Клянусь, ты опять будешь кататься по полу, дрыгая ногами от смеха.
– Не буду, – Джим коснулся ладонью лица Сильвера, встретился с ним взглядом. – В следующий раз, честное слово, я буду лежать на животе, носом в подушку. И в неё же, подушку, хихикать.
– На животе? Чтобы и правую ногу содрать?
– Ну, мы же договорились насчёт тряпки…
***
«… Рад слышать, что у тебя всё хорошо. Прости, что не мог много помогать с постройкой нового «Бенбоу», был сильно занят. Мне очень нравится то, что получилось. Ты просто молодец, мама, я тобой горжусь. Там, где я бываю, уже говорят о «Бенбоу», и говорят хорошо. Доплатишь за рекламу?
Ладно, я шучу. Как там Бэн? Ты жаловалась, что он поскрипывает, но я не смог найти подходящие запчасти для такой старой модели. Так что Бэн – раритет! Один знакомый рассказал мне, как можно обрабатывать похожие механизмы. Я написал инструкцию на отдельном листке. Если тебе некогда – просто отдай Бэну, он сам всё сделает. Должно помочь.
Мои дела также в порядке, и я смогу приехать, наверное, на пару недель. Передай пока привет доктору, капитану и их мелким. Я зайду через заднюю дверь, ладно? – не хочу снова заводить разговоры с капитаном, где меня носит, и когда я буду учиться.
Спасибо за поздравления, патент дали на тридцать лет, этого хватит, чтобы продолжать исследования. И я не переутомляюсь! Я приеду отдыхать, как только схлынет толпа постояльцев. Ладно, этого, надеюсь, никогда не случится. Ориентировочно – через месяц. Привезу кое-что полезное в хозяйстве, надеюсь, тебе понравится…»
– Сильвер, надо сказать маме, как называется наша лодка.
– Исследования?
– Исследования?
– Эй, Сильвер, не читай чужие письма! Морфи!
– На тридцать лет?
– Маме лучше думать, что я исследую Стандартную модель фотона в условиях дальнего космоса. И нет, его дали всего на пять стандартных лет. И блин, нет времени болтать, кажется, за нами снова хвост.

февраль-март 2015

@музыка: Astor Piazzolla - Быстрое танго

@темы: размер: мини, предупреждения: AU (альтернативная реальность), предупреждения: слэш, фэндом: Treasure Planet, форма: фан-фикшн, рейтинг: PG-13, жанр: романс

---

"Desperagio". Старая работа

[:Креветка:]

Фэндом: Тёмный дворецкий
Название: Desperagio
Автор:  :Креветка:
Бета:  :Устрица:
Рейтинг: R-15 (за трупы)
Жанр: драма/дарк
Персонажи: жнецы, также именуемые «шинигами»
Саммари: Где-то, не помню, где именно, я вычитала, что шинигами – души самоубийц, провожающие умерших другим образом в загробный мир (видимо, сами они попасть туда не могут). В традиционной японской мифологии термин «шинигами» используется довольно редко; особое распространение он получил именно в связи с мангой и аниме, так что подтверждений этим данным я не нашла. Но мысль меня зацепила. И году в 2013 был начат этот фик.
Кто же знал, что Яна Тобосо заявит эту версию в своём каноне!
Размер: вроде мини (чуть больше четырёх тысяч слов).
Дисклеймер: Фэндом мне не принадлежит. На историческую точность не претендую, да и нет её тут.
Размещение: Предупредите, если это вдруг кому-то понадобится.
Предупреждения: Наверняка AU. И больная авторская фантазия.
Автор категорически против самоубийств!

Desperagio

Людям не укажешь, когда умирать.
На закате или на рассвете, при свете солнца или же луны – не всё ли равно? Но самые интересные клиенты предпочитают стучаться сюда именно под покровом темноты.
Убийцы с закрытыми лицами. Золотари, нашедшие кого-то в канаве. Полицейские, которым нужно куда-то деть казнённого. Упокоившие свою родню в надежде на богатое наследство. Хозяева домов терпимости, потерявшие одну из своих «девочек». Или заурядные на вид особы вроде этой.
Женщина неопределённо-пожилого возраста и несомненно-мерзотного характера критически осматривала его внешность, то ли пытаясь сопоставить седину (если это, конечно, седина) с отсутствием морщин на видимой части лица, то ли прикидывая, как с такими ногтями копать могилы. Наконец, она спросила самое, по её мнению, важное:
– Вы точно настоящий гробовщик?
Если бы Санта-Клауса спросили, правда ли он настоящий Санта, он бы смеялся меньше.
– Настоящий-настоящий, – хихикнул в последний раз Гробовщик, утирая выступившие на глаза слёзы. – Всамделишный. У меня и гроб на вывеске нарисован, всё как полагается. А что вам, собственно…
Договорить ему не дали.
– Похоронить мне нужно, – заговорила старуха быстро и решительно, – и поскорее. Я женщина порядочная, мне скандалы без надобности. Ежели всякие тут и там вешаться будут, так никто ж потом жить-то в комнате такой не захочет, и всё убыток, а я женщина честная, знать не знаю, какого он дьявола в петлю полез.
– Ясно, ясно, ясно. Удавленники – они такие. Серьёзные ребята. Шутить не любят, – вопреки своим словам, Гробовщик не переставал улыбаться. Улыбку он, правда, прятал за бурной деятельностью: выкатывал из чулана тачку для гробов, искал по всей комнате лопату, стоявшую за дверью, и делал ещё больше вовсе ненужных дел. – Не волнуйтесь, матушка, как по писанному покойника вашего похороним.
– Ему по писанному не надо, – она отчего-то испугалась. – Не надо ему! Ему и гроб-то незачем. Вы его просто, вывезите на пустырёк какой, да и прикопайте тихонечко. Это, я чай, недорого выйдет?
– Ну, а я что сказал? – искренне удивился Гробовщик. – Мы порядок знаем, самоубийц за оградой хороним, и вообще люди честные и порядочные, – он не удержался и хихикнул снова. – Только, уж не обессудьте, матушка, труп я по городу в тачке не повезу; несолидно оно как-то. Я его, хоть на время, а должен в гроб положить. И крышечкой прикрою, всё лучше будет. Сколько росту-то в нём… было?
– Почём я знаю? – отозвалась она сварливо. – Футов шесть, кажись. Это во сколько же гроб такой станет?
– Ни во сколько, – Гробовщик свалил в тачку простенький гроб нужного размера, моток верёвки, молоток, гвозди и увенчал сию конструкцию лопатой. – Вы славно посмешили меня, матушка.
Несмотря на их совместные усилия, тачка исправно громыхала на всех двухсот пятидесяти четырёх колдобинах до старухиного жилища. Ну, да здесь такими звуками никого не разбудишь.
– Вы сами-то как, справитесь? – шепнула хозяйка. – А то я не большая мастерица-то… того. У меня отродясь никто тут не…
– Справлюсь, – кивнул он. – Не в первый раз.
– Ну, тогда направо.
В тесной комнатке «направо» Гробовщик не согласился бы жить, даже если бы там никто никогда не умирал. Там не пахло разложением, не роились, жужжа, мухи, труп висел очень чинно и даже не качался, и всё же эта комната напоминала о смерти больше, чем любое надгробие Memento mori. Порядок царил такой, как будто тут никогда не видели жизни и не знали, как жить. Убогое имущество жильца было аккуратно разложено на такой же убогой постели. Окон не было вовсе. Крюк, к которому крепилась самодельная виселица из тряпья, казался самым надёжным предметом в этой комнате. Кажется, некогда здесь была кладовка.
На самом деле, в одиночку вынимать удавленника из петли – то ещё занятие. Нужно одной рукой поддерживать расслабленный, а оттого особенно тяжёлый труп, чтобы он не затягивал петлю и не упал, когда ты закончишь, одновременно другой рукой разрезая петлю на шее покойника. Удивительно ещё, как она вес тела выдержала, пусть самоубийца и тощий… был. Теперь в гроб его – и трудности закончились. Остались, так сказать, формальности.
Парень оказался сельским – мало ли таких, которые в город за счастьем едут? Сын священника, грамотный, бедный и честолюбивый, намеревался добиться успеха, приехал за ним в столицу, предсказуемо оказался там никому не нужен – и в итоге добился того, что последней его жизненной опорой оказался железный крюк, невесть зачем вбитый в потолок. Обычное дело. Не спился, и то спасибо.
Как он и ожидал, больше пары минут на плёнку не потребовалось. И всё же немного жаль этого молодого человека, которого сочетание упрямства и амбиций сделало настолько ранимым и нетерпимым к промахам…
Зайдя, хозяйка застала Гробовщика за крайне важной работой: тот, сосредоточенно сопя, пытался упихать вывалившийся распухший язык трупа – иссиня-серый, под цвет остекленевших глаз – на положенное место. Успокаивать её пришлось долго, но хоть не безуспешно, а вот водворить язык на место не удалось.
Естественно, закапывать удавленника он не стал. Честно принял мелкую монетку – «за молчание» – и укатил тележку с гробом к себе. Ещё отчёт составить, а там уж их дело – заберут, или и правда прикопать придётся.
Случайный прохожий при желании мог бы, стоя в ту ночь под единственным окном лавочки, расслышать такое бормотание: «Вильгельм Т. Спирс. Родился… умер… причина смерти – повреждение спинного мозга, вызванное смещением шейных позвонков... Примечания: хм… пригоден».
Хотя какие прохожие в полтретьего ночи? Да и кому интересно, что там себе бормочет давным-давно свихнувшийся гробовщик?
***
Молоденький франтик в изящном до неприличия трауре и с лицом опытного содомита был не только «порядочным», но и законопослушным, поэтому явился он днём, да ещё и в компании; не самой, впрочем, приятной. Вид у него был недовольный.
– …за этот бездарный спектакль! – бухтел он, спускаясь в лавочку. – У него же есть… были же какие-то средства?
– Не могу знать, сэр, – бесстрастно отозвался один из его сопровождавших. – Вот выясним, кто убил, тогда и кому раскошеливаться, поймём.
– А где хозяин этой развалюхи? – вмешался второй. – Эй, хозяин! Чёрт бы его побрал…
– Ваши бы слова да чёрту в уши, – замогильным голосом произнёс «хозяин» из гроба. – Сам всё жду не дождусь.
Представители закона почему-то не склонны нести в массы радость и веселье. Хочешь над ними посмеяться – изволь шутить сам. Судя по их вытянувшимся лицам, когда Гробовщик вывалился из гроба, хохоча во всё горло, шутка удалась.
– Любезнейший! – рявкнул второй «представитель», багровея от бешенства. – Прекратить балаган! Берите свои, – он замялся, – инструменты и шагом марш за нами!
Без проблем. Шагом марш так шагом марш.
На месте неожиданно обнаружился конкурент: мрачный обрюзгший мужчина тщательно измерял труп молодой дамы. Гробовщику, видимо оставили другую даму, постарше и покрасивее. Впрочем, её наряд, как и её шевелюра, были слишком яркими для приличной женщины. Лучше не думать, какими издевательствами эта красотка добилась такого красного цвета, но получилось на удивление неплохо. Даже выражение невыразимого страдания в колдовских зелёных глазах и воткнутый в грудь нож казались всего лишь завершающими штрихами к образу. Роскошная смерть. Можно позавидовать.
Проходя мимо, франтик кинул на неё презрительно-испуганный взгляд и заторопился в соседнюю комнату, где, видимо, и шёл допрос. Время от времени до мастеров похоронных дел доносились его неразборчивые вопли.
Гробовщик успел даже притащить подходящий гроб, пользуясь тем, что его присутствие или отсутствие никого особо не интересовало, и уже прикидывал, у кого нужно спросить пожелания насчёт похорон, когда его отпихнул в сторону очередной «представитель» и, не переставая что-то орать, пронёсся мимо – в комнату допроса.
Вот, пожалуйста. Бегают, шумят… А мертвецы лежат себе спокойненько, даже не возмущаются.
Франтика выпустили почти сразу, и его физиономия прямо-таки светилась сознанием своей правоты, даже когда он фальшиво вздыхал над телом более богатой дамы.
– Я искренне сожалею о случившемся, – бубнил главный сыскарь. – Не понимаю, как мы сразу не догадались…
– А неплохо этот актёришка придумал, – вставил кто-то. – Недаром лучшее алиби – быть жертвой.
Гробовщик вполуха слушал и мотал на несуществующий ус – так, мало ли, пригодится, – когда к нему подошёл главный «представитель»:
– Родных у него нет, – отрезал он, словно возражал кому-то. – Просто заройте. Без церемоний и за оградой. За счёт государства. И да, гроб возьмите попроще.
– Умирать тоже надо красиво, – объявил в пустоту Гробовщик. – Давайте сколько там надо, а уж гроб я сам выберу.
Бедное государство, ограбленное на – о, ужасть! – целых два гроута, и не подозревало, что «за его счёт» никого хоронить не будут. Можно подумать, на государственном счету без этого покойников недостанет.
Это был поистине шедевр. Плёнка настоящей примы, буквально живущей театральным искусством. Да и как можно без него жить! Оно даёт возможность быть тем, кем ты хочешь; сменить скучный каштановый цвет волос на кроваво-красный, заношенные блузы – на изящные платья, мансарду под крышей – на захламлённую гримёрку, всеобщее презрение – на всеобщий восторг! Если бы не театр, он бы никогда не нашёл человека, которого любил всей душой, которому отдал своё сердце, посвятил всю свою жизнь! А когда тот, наигравшись, отверг эту жертву, и заявил, что намеревается «остепениться», стать порядочным человеком – что тогда? Тогда – убить его нежно любимую жену! Пусть хоть немного проникнется болью разбитого сердца! Но что это!? Он смеётся!? Ему и на неё было наплевать!? А чего же ты можешь бояться, милый? Только кого-то ещё более бездушного, не так ли? И, ловя, наконец, испуг в его глазах – поднести кинжал к своему сердцу: «Это ты нас убил. Нас обеих».
А ведь если бы леди, которая без зрителей не может, не проболталась ещё кой-кому из труппы о своих намерениях, франтика и впрямь заставили бы отвечать по закону (за двойное-то убийство!). И получилось бы красиво, прямо как в театре. Вот только жизнь – не театр. Тут все актёры, и все же зрители.
Та малость, которую Гробовщик может сделать – написать на плите над пустой могилой не то имя, которым приму нарекли при рождении, но то, которое она прославила на целых несколько лет среди разномастной публики одного из столичных театров.
***
Вообще-то, он просто вышел купить муки для крекеров. К нему - вот редкость! – никто не обращался уже целых два дня. Обычно в этих трущобах если не ежедневно, то через день хоть кто-то умирает. Тогда надо держать ушки на макушке и ждать свежего покойника, а не по лавкам шататься. Но у Гробовщика кончились крекеры. И запасы все, как нарочно, вышли.
Ходить за покупками оказалось неожиданно занятно; наверное, потому, что он очень редко это делал, закупаясь сразу лет на -дцать. Живые люди намного интереснее, чем мёртвые: они ещё умеют удивляться. Особенно его повеселила молодая пара с ребёнком, которые встретились ему в булочной. Гробовщик вежливо поздоровался с ними, поговорил о погоде, пожаловался на дороговизну, сказал комплимент матери, и вообще всячески изображал нормального, от души забавляясь тем, как пару вводило в заблуждение несоответствие его внешности и характера. Женщина часто смеялась; не потому, что он был так уж забавен, скорее всего, ей просто было отчего-то весело сегодня. Гробовщик поделился с ней рецептом крекеров и нацелился на прилавок – пугать продавца.
– Странный какой-то, – шепнул мужчина за его спиной.
– Ладно тебе. Просто милый старый чудак, – и дверь за ними захлопнулась. Наверняка они тоже считали, что видят его в последний раз. Ну, кто из нас не ошибался?
И когда ему удавалось выйти из дому без приключений?
Буквально на втором повороте по дороге от рынка собралась толпа; слышались крики: «Доктора!». Даже экипаж притормозил: серьёзное что-то, значит. Гробовщик со вздохом перехватил пакет поудобнее и принялся пробираться в центр. Если там кого-то хоронить пора, а он ушами будет хлопать, это уж совсем свинство получится.
Доктора, естественно, не было, зато всяческих зевак и их дурацких советов хватало с избытком. Большинство стояло за то, чтобы ждать врачей, между тем с первого взгляда было понятно, что Гробовщик не зазря работал локтями.
Экипаж, оказывается, притормозил не любопытства ради, а потому, что сшиб человека, хотя владельцы и вопили хором, что они тут ни при чём (ну да, ну да, как же…). Крови почти не было, и пострадавший ещё дышал, но с большим трудом (перелом рёбер?) и лежал как-то неестественно (сломана спина? руки? ноги? Всё, кажется). Осталось ему уже совсем недолго. Женщина – старая знакомая, полчаса назад беседовали, – истошно ревела, стоя на коленях, и медленно раскачивалась взад-вперёд; ребёнок, тихонько всхлипывая, вцепился в её платье; она его не замечала, как впрочем, и всех остальных. Гробовщик осторожно тронул её за плечо:
– Вы меня узнаёте, миссис? – спросил он.
Она не ответила, но рыдать перестала и относительно спокойно позволила поднять себя на ноги. Гробовщик тем временем распоряжался:
– Мне нужны добровольцы! Пара-тройка крепких ребят, чтоб донести куда надо этого малого! Ты, шевелись, чего стоишь, как столб! А ты, – он повернулся к особо рьяному крикуну, – понесёшь это, и только попробуй уронить! – и он сунул в руки ошалевшему парню свой пакет.
Его харизмы как раз хватило на то, чтобы «донести куда надо» без вопросов, где же доктор и почему на вывеске над дверью значится «Undertaker». Сплавить толпу было несколько сложнее, ибо все жаждали продолжения банкета, но он отправил их искать родных женщины, сделав вид, что не может помимо фамилии вытрясти из неё ещё и адрес.
Горячий чай окончательно её успокоил, хотя взгляд остался по-прежнему бессмысленным. Мальчику Гробовщик охотно дал бы и крекеров, но времени на их приготовление не было.
– Миссис, – произнес он тихо, – этот человек мёртв. Его нужно похоронить. Я гробовщик, я могу это сделать. Лучше поскорее. Он будет дурно пахнуть, поверьте.
Она нервно дёрнула головой; не согласие, но и не отказ.
– Я всё сделаю, как скажете, – настаивал Гробовщик. – И денег не возьму. – Этот аргумент действовал безотказно. На кого-то положительно, на других – наоборот, но действовал всегда.
Она вскочила, расплескав чай из колбы, закричала истерически:
– Вы с ума сошли!? Он жив! Жив! Позовите доктора! Вы чудовище! Живого – хоронить?!
Гробовщик не без некоторого труда поднял руку трупа:
– Холодный и жёсткий, видите? Он умер ещё по дороге сюда. Благодарите бога, что так скоро. Агония должна была быть ужасна.
Она не поверила. Кинулась, тормошила, звала – тщетно. Только тогда она сдалась.
У мужчины с красивым скандинавским именем Эрик честное открытое лицо, светло-карие глаза, крупный нос, широкий рот, упрямый подбородок. Его тело – искорёженное, ледяное, уже покрывающееся пятнами – закоченело в немыслимой позе, фиг уложишь, как полагается («Беда мне с тобой… что не сломано – то вывернуто»). Волосы его были как мочалка, которой Гробовщик обмывает трупы (свалявшиеся и в крови), но мытьё пошло им на пользу. Чудесные волосы: чистые, мягкие, а самое главное – достаточно длинные, для того, чтобы заплетать их в косички. Косички Гробовщик любит.
– Ты будешь первым… – как бы сказать? Человек – уже не годится, покойник – как-то невежливо, и он решает вовсе пропустить неудобное слово, – первым в Англии с такими косичками. Они называются «колоски», и их ещё никто-никто не плетёт…
Разумеется, хоронить этого мужчину будут в закрытом гробу, дабы не пугать публику, но та молодая женщина – какая-то его родственница – просила, чтобы покойник «всё равно хорошо выглядел» и дала Гробовщику шиллинг, как будто от этого что-то зависело. Гробовщик сделал уже всё, что нужно, и развлекается заплетанием чужих волос; результат ему очень нравятся. Справа есть уже штук семь косичек, когда в дверь стучат – не вопросительно, как новые клиенты, но требовательно.
– Минутку! – кричит Гробовщик, спешно доставая косу смерти. – Последние штрихи!
На самом деле, за минуту он может так заколотить этот гроб, словно всю ночь над ним корпел. Но те, снаружи, они не умеют точно засекать время. У них вообще слабое представление о времени. Особенно своём.
Несмотря на несметное число просмотров – а может, даже благодаря им, – у Гробовщика глаз не замыленный. Он знает, что большинство людей не заслуживает продления жизни, но и не готовится заранее к скучному просмотру. Люди тем и интересны, что одну и ту же обыкновенную жизнь умеют прожить так по-разному. Пусть этот человек не заслуживает отмены приговора, но его похоронах кто-то будет плакать; это тоже, в некотором роде, достижение… О, вот и сегодняшний день, и поход на рынок.
Смотреть на себя со стороны очень весело, но время, время поджимает! Вердикт известен заранее, надо лишь поставить печать… а это ещё что?
На заурядной плёнке достойного члена общества был отчётливо виден несущийся по узкому переулку экипаж, испуганные глаза мальчика, лицо женщины, искажённое истошным воплем. Что-то орал кучер, но и без слов было понятно, что кони понесли и что желающим жить желательно убраться с дороги. Только вот убираться было некуда.
Эрик кинулся наперерез, ухватился за упряжь и с нечеловеческой силой рванул в сторону, прижимая лошадей к противоположной стороне улочки; ему почти удалось. Почти. Как бы ни был силён человек, двоих взбесившихся животных ему не удержать. Его приложили о стену (экипаж пронёсся буквально в полудюйме от ребёнка и женщины, вжавшихся в стену дома напротив; хрустнула, ломаясь пополам, спина Эрика), потом проволокли по мостовой. Его рука запуталась в постромках, а одной ногой уже нельзя было двигать, но он по-прежнему тщетно пытался остановить повозку. В конце концов, треснуло уже что-то деревянное и экипаж стал; копыта лошадей бесцельно топтали человеческое тело.
Лет так двести назад это бы назвали корявым словом «самопожертвование» и оставили счастливчика в покое. Во всех смыслах. Но в нынешней системе, в ней разберётся разве что демон, которому пообещали пару тысяч отборных душ, не меньше. За меньшее – даже демоны не полезут.
А сейчас-то что? Самопожертвование? Или нет? Догадывался ли он, что спешит навстречу собственной гибели, или думал отделаться тяжёлыми травмами? Гробовщик ещё раз внимательно пересмотрел кусок записи. Несомненно, Эрик мог добежать до поворота; тогда шанс на спасение у него был. А как там с шансами при попадании под экипаж?
На похоронах Эрика плачет его жена – худая женщина, прижимающая к груди младшего из троих детей, сестра, спасённая от нелицеприятной смерти, её сын – просто потому, что все вокруг плачут, – и даже зять, человек, видимо, суровый и не склонный к сантиментам, утирает скупую слезу.
***
Алану было пять с половиной лет, когда умер его отец, – достаточный возраст, чтобы грустить, но недостаточный, чтобы как следует помнить. И первым уроком, который выучил Алан, было: женщину с маленьким ребёнком никуда работать не возьмут, потому что какая же из неё прислуга, когда она каждую минуту срывается к своему мелкому.
Впрочем, миссис Хамфриз, преисполненная самых лучших побуждений, постаралась отдать сына в воскресную школу, полагая, что человеку образованному легче будет добиться успеха в жизни и что это всяко лучше, чем сидеть одному дома.
В школе Алана травили. Это был второй его урок, который он запомнил получше катехизиса и церковных гимнов. Этого мальчика, слишком тихого, слишком послушного, слишком правильного и аккуратного, в первый же день заклеймили «маменькиным сыночком», а его женственная внешность и увлечения всякой «девчачьей чушью» вроде языка цветов давали ещё больше поводов для насмешек. Алан умалчивал об этом; он не хотел огорчать маму, да ещё и оправдать в полной мере своё прозвище. Он смывал грязь и слёзы в ближайшем ручье, а про синяки гордо говорил дома, что «опять подрался», и если семеро на одного называется дракой, то даже не врал. Ближе к концу школы травля постепенно сошла на нет – жертва поднадоела, и о ней забыли, – но, понятное дело, ни малейшего желания продолжать обучение ребёнок не обнаруживал.
Это не был протест баловня, со слезами, скандалами и топаньем ногами; Алан просто вдруг заболевал, без малейшего намерения и всякой видимой причины. Боль проходила так же внезапно, как началась, но вслед за ней уже спешила другая. Дошло до того, что постоянные болезни вовсе не позволили ему посещать занятия. Пришлось бросить школу и заняться каким-нибудь ремеслом – и, как ни странно, Алан выздоровел почти сразу.
Единственное, что так и не удалось окончательно исправить, так это его отношения с людьми. Миссис Хамфриз жилось довольно тяжело, и Алан, видя только что его мать, также как и его самого, никто не любит, платил миру тем же. В те редкие моменты, когда ему приходилось общаться не с матерью или ближайшими знакомыми, он походил на загнанного в угол мышонка: настолько же злой, насколько и испуганный. Добиться его доверия было не легче, чем поколебать гору. Странное впечатление производил этот самостоятельный мальчик, с не по возрасту проницательным взглядом угольно-чёрных глаз.
Он с большим удовольствием помогал матери вести скромное хозяйство, потом устроился учеником к портному и был почти счастлив – гораздо счастливее, чем сидя целыми днями за школьной скамьёй. Он прожил так почти десять одиноких мирных лет; неслыханная роскошь для простого человека. Естественно, так долго продолжаться не могло.
Однажды (он был уже старшим подмастерьем и удостаивался такой чести) хозяин спросил у него:
– Как здоровье твоей матушки, Алан?
– Благодарю, мистер Тейлор; хуже.
– Ну, так ты настоял на том, чтоб послать за врачом?
– Я же сказал: ей хуже. Теперь я понимаю, почему она не верила в лечение, – Алан помолчал секунду и решительно добавил, – Эти коновалы скорее убьют её.
Мистер Тейлор суеверно сплюнул через левое плечо и постучал по деревянному столу. Но эпидемиям нет дела до людских примет, или же мрачные слова Алана стали пророческими; так или иначе, вскоре миссис Хамфриз скончалась. На следующий день после похорон Алан пришёл, как обычно, в мастерскую, слегка подволакивая правую ногу; никто, и в первую очередь – он сам, не обратил на это внимания. Он давно привык к проблемам со здоровьем, которые начинались после серьёзных жизненных потрясений. Он бы вообще этого не заметил, даже когда нога отнялась до колена, если бы хозяин не отметил его хромоту и не посоветовал обратиться к врачу.
– Он скорее убьёт меня, – повторил Алан.
Ещё через несколько дней его уволили.
– Сам посуди, – виновато бормотал мистер Тейлор, стараясь не смотреть ему в глаза. – Ладно, нога, но рука, да ещё правая… а ты правша. Лечиться не хочешь, и вот, пожалуйста. Мне, правда, неудобно, ты хорошо работал, но… не могу же я платить тебе так, за здорово живёшь? Немного дам, конечно, по старой памяти, но всё-таки…
Алан изобразил нечто, отдалённо напоминающее кивок, и молча поплёлся к двери, неуклюже волоча за собой правую ногу, уже полностью парализованную.
Лекарь, конечно же, его не убил. Запросил много денег, послушал, посмотрел, и сказал, что это, случай, безусловно, интересный, но, к сожалению, в данный момент наука… Алан слушал очень внимательно до самого конца и ушёл всё так же молча.
Наверное, владелец аптеки очень испугался, когда в его лавку боком, как краб, вползло существо весьма жалкого вида, бывшее когда-то, наверное, очень симпатичным молодым человеком, и попросило, страшно дёргая левой половиной лица:
– Продайте мне лекарство. Такое, которое нельзя принимать большими дозами. Пожалуйста…
– У меня такого нет, – поспешно ответил аптекарь. – Юноша, это не лечится.
Алан резко шагнул вперёд и вцепился в запястье продавца левой рукой – той, которой он ещё мог шевелить.
– Я же не яд у вас прошу, – заговорил он быстро, отчего его тихая речь, и так не слишком разборчивая от долгого молчания, стала совсем невнятной. – Вот что. Я умираю. Не знаю, что это, но оно точно меня убьёт. Оно доберётся до моего сердца и остановит его. Я скоро не смогу выходить на улицу. Я буду лежать в постели и чувствовать, как оно меня убивает. Я не хочу так, понимаете? Один, и никто не придёт на помощь. Дайте мне лекарство, которое нельзя пить помногу… Я прошу…
– Нет, – отрезал аптекарь, – я такой грех на душу не возьму! И вам не советую. Уйдите и молитесь богу, а здесь для вас ничего нет!
Нет здесь – ещё не значит, что нет нигде. В ближайшей лавке Алан потратил почти все имеющиеся у него деньги на бутыль с уксусом, и никто не задавал ему лишних вопросов.
Если бы он знал, что именно его ждёт, то выпил бы сразу, в тот же день. А может, и не стал бы. Никому уже не узнать, о чём он думал, полусидя-полулёжа в постели, насколько позволяла его спина, и глядя в окно на прохожих, на здоровых людей, которые могут ходить, даже бегать, размахивать руками и вертеться во все стороны, не представляя, какое это счастье. Он не хотел умирать, даже сейчас. Сам не знаешь, что хуже – поспешить, отобрав у себя самого, быть может, несколько минут, а то и дней жизни, или опоздать, обрекая себя на медленную мучительную гибель. Он выбрал и обрёк себя на размышления, что хуже яда.
Когда Алан всё же набрался решимости, он уже почти не мог двигаться. Он не ел несколько дней – не было ни голода, ни денег, ни возможности что-либо добыть. Его сил едва хватало, чтобы держать бутылку.
Первый же глоток обжёг его рот, и Алан поперхнулся от неожиданности, но упрямо продолжил пить, быстро и жадно. Несколько глотков спустя он поперхнулся снова, а потом бутыль выскользнула из дрогнувших пальцев, упала на пол и с оглушительным звоном раскололась на куски. Алан замер, боясь пошевелиться, давя рвущийся наружу вопль боли. Сейчас, сейчас… Кто-нибудь услышит грохот, подойдёт спросить, что случилось. Кто-нибудь подойдёт… Пожалуйста, ну же, хоть кто-нибудь!
Секунда стала минутой, та – часом, потом – целой вечностью. Алан молчал, сжав зубы, и ждал, ждал, ждал до тех пор, пока очередная судорога, сильнее предыдущих, не опрокинула его на пол. Наверняка ему хотелось поджать колени к животу, свернуться в уютный клубочек, чтобы хоть как-то унять жгучую боль в желудке, только как это сделать, с неподвижными ногами?
А ещё теперь нельзя было видеть людей; в окне виднелся лишь серый безучастный кусочек неба, перечёркнутый дымными столбами, неба, в котором не было даже птиц. Это, пожалуй, было хуже всего. Его окружали вещи, мёртвый вещественный мир, который скоро заберёт его, а он хотел увидеть хоть одно живое существо, способное двигаться.
На последнем мутном кадре плёнки виднелась левая рука. Алан до последнего смотрел на свою ладонь, слегка шевеля кончиками пальцев, и – Гробовщик готов был в этом поклясться – улыбался, как ненормальный.
***
Плёнку Рональда Нокса он не видел никогда. А жаль: интересно было бы посмотреть, что же довело до жизни такой парня, который, судя по своим ботинкам (белым, и явно не просто так) обладал хорошим чувством юмора.
А вот свои воспоминания Гробовщик видеть совсем не хочет.

июль 2013-май 2015

@темы: размер: мини, предупреждения: смерть персонажа, рейтинг: R-15, фэндом: Kuroshitsuji, форма: фан-фикшн, жанр: драма